Наиболее цивилизованные из нас шли в дальний конец шатра, где с последних опорных стояков свешивался край полотна, покрывавшего крышу, и об этот, так сказать, семейный носовой платок (грубая неплотная ткань из козьей шерсти лоснилась от многократного использования) вытирали пальцы, покрытые толстым слоем застывшего жира, после чего, вздыхая, возвращались на свои места. Невольники, отставив свою долю угощения – овечьи черепа, обходили нас с деревянной шайкой, наполненной водой, и с кофейной чашкой, из которой поливали воду нам на руки, и мы отмывали остатки жира, пользуясь единственным на все племя куском мыла.

Тем временем вокруг блюда сменялись вторая и третья очередь гостей, после чего им предлагали еще по чашке кофе или же по стакану похожего на сироп чая и, наконец, подавали лошадей. Мы выходили к ним, садились в седла и уже на ходу негромко благодарили хозяев. Стоило нам повернуться спиной к шатру, как к практически опустошенному подносу кидались дети, вырывая друг у друга обглоданные кости. Завладев более или менее ценными остатками, они выбегали на улицу, чтобы полакомиться ими в безопасности под каким-нибудь кустом; вокруг шатра рыскали, вынюхивая добычу, сторожевые собаки со всего лагеря, а хозяин шатра скармливал требуху своей гончей.

Глава 47

В первый день в Исавийе мы пировали так один раз, во второй – дважды, в третий – дважды, а потом, тридцатого мая, снова были в седле, без помех проехали три часа, оставили за собой старое, засыпанное песком лавовое поле и оказались в долине, где повсюду вокруг нас были семифутовые колодцы с обычной солоноватой водой. Абу тайи устраивали привалы там же, где и мы, двигались рядом с нами, а когда мы останавливались лагерем, разбивали свой лагерь вокруг нас. Таким образом, я впервые наблюдал жизнь арабского племени изнутри, являясь действующим лицом в рутинной реальности его похода.

Она была странным образом непохожа на привычное постоянство пустыни. Весь день серо-зеленый океан камней и кустов, подобно миражу, дрожал в дымке вокруг шедших пешком людей, всадников на лошадях и на верблюдах, навьюченных массивными черными тюками свернутого палаточного полотна из козьей шерсти. Верблюды на ходу как-то странно раскачивались, словно бабочки, под крылатыми, отделанными бахромой паланкинами женщин. Выструганные из серебристого тополя связки шестов палаток на спинах верблюдов, выступая, словно клыки, делали их спереди похожими на мамонтов, а сзади – на птиц с задранными хвостами. На этом марше не было ни порядка, ни управления, ни четкого строя, все двигались широким фронтом, самодостаточными группами, снимались с привала все разом, подчиняясь выработанному бесчисленными поколениями инстинкту ожидания опасности. Разница заключалась в том, что пустыня, которая при ее обычной малонаселенности знала цену каждому отдельному человеку, теперь, при такой массе людей, словно утрачивала это знание.

Двигаться было легко, и мы, за долгие недели привыкшие постоянно думать о сохранении своей жизни, расслабились от сознания того, что нас сопровождают и что защита от опасностей ложится главным образом на нашего хозяина. Даже наши знаменитые наездники и те до некоторой степени распустились, а самые необузданные из них ударились в разврат. И здесь первыми были, разумеется, Фаррадж и Дауд – двое моих бесенят, чей дух на какое-то время дал слабину, но вовсе не от лишений, связанных с нашим походом. Вокруг них в конном строю всегда сосредоточивались два постоянных вихря: либо бурной деятельности, либо несчастий, по мере того как их неутолимая жажда к всевозможным проделкам получала все новое и новое выражение.

Их несколько раздражало мое долготерпение, потому что нашествие змей, которые все время донимали нас с самого первого дня пребывания в Сирхане, теперь разрослось до небывалых размеров и стало источником постоянного страха. Даже в обычное время, как я слышал от арабов, змеи здесь были злее, чем в любом другом месте, обеспеченном водой. Но в этом году пустыни буквально кишели рогатыми гадюками, свинорылыми и черными змеями, а также кобрами. Ночью ходить было просто опасно. Наконец мы решили, что необходимо всюду ходить с палками и обивать кусты со всех сторон, проходя босиком по зарослям кустарника.

После наступления темноты было опасно ходить за водой, так как на берегах любого озерка или колодца плавали или свивались в клубки змеи. Свинорылая змея дважды сворачивалась клубком в колоколе, звон которого созывал нас на беседы за чашкой кофе. От укусов умерли трое из наших людей, четверо отделались испугом и болью в распухших от змеиного яда ногах. Ховейтаты лечили укус повязкой с пластырем из змеиной кожи и чтением потерпевшему Корана, пока тот не умирал. Кроме того, выходя в поздний час из своего жилья, они надевали на свои ороговевшие ноги толстые дамасские красные башмаки с витым орнаментом и с лошадиными подковами на каблуках.

У змей была странная привычка ложиться ночью рядом с нами, на одеяле или под ним, – вероятно, так им было теплее. Когда мы обнаруживали такую змею, вставать приходилось крайне осторожно. Первым делом, вооружившись палкой, мы искали поблизости ее сородичей, прежде чем можно было считать себя в безопасности. Наш отряд из пятидесяти человек убивал, наверное, по два десятка змей в день; наконец они стали так сильно действовать нам на нервы, что самый храбрый из нас боялся ступить на землю, а те, кто, как я, испытывал ужас перед любыми пресмыкающимися, не чаяли, когда кончится наше пребывание в Сирхане.

Иначе дело обстояло с Фарраджем и Даудом. Для них это было новым развлечением. Они непрерывно будили нас своими выкриками, а то и яростным избиением палкой любого совершенно безвредного ковра или какого-нибудь извилистого корня куста, возбудившего их фантазию. Наконец как-то на дневном привале я строго запретил им впредь кричать во все горло при появлении змеи, и с тех пор они вели себя спокойно.

Однажды, сидя рядом с Фарраджем и Даудом, я проследил за их глазами, обращенными к ближайшему кусту, под которым, свернувшись в кольцо, лежала большая коричневая змея, не отводившая от меня взгляда своих сверкающих глаз. Я быстро поднялся и окликнул Али, который тут же подскочил к кусту со своей палкой погонщика верблюда и прикончил змею. Я велел ему всыпать обоим парням по полдюжины ударов каждому, чтобы отучить их от буквального понимания моих запретов и заставить хоть немного думать. Придремавший у меня за спиной Насир услышал все это и радостно воскликнул, чтобы добавили по шесть палок и от него. Вслед за ним Насиб, Зеки, Ибн Дхейтир и, наконец, половина всех остальных также потребовали наказания. Виновники сконфузились, поняв, что никакие порки и палки всего отряда не искупят их проступка. Однако я спас их от жестокого наказания и, объявив им строгий выговор и моральное порицание, откомандировал в распоряжение женщин, под началом которых им предстояло ходить за дровами и таскать воду для всех палаток.

Не смея поднять глаз от стыда, они работали все два дня, в течение которых мы оставались у Абу-Тарфията, где в первый же день дважды хорошо поели, как, впрочем, и во второй. А потом у Насиба расстроился желудок, и по случаю болезни он нашел себе приют в палатке Насира, где с благодарностью ел сухари. Зеки переболел в дороге, и первая же его расправа у ховейтатов с куском переваренного мяса, приправленного жирным рисом, уложила его снова. Он также лежал в палатке, дыша на нас дизентерией. Желудок Насира был закален в походах его племени, и он стойко выдержал испытание болезнью. На него была возложена обязанность для поддержания нашей чести как гостей отвечать на все приглашения, и для пущей важности он вынудил меня ходить вместе с ним. Таким образом, мы, два лидера, ежедневно представляли лагерь в сопровождении приличествовавшего случаю числа оголодавших агейлов.

Разумеется, это все было довольно однообразно, но хрустальное счастье наших хозяев, свидетелями которого мы были, заставляло наши глаза сиять удовлетворением. Оксфорд и Медина пытались излечить меня и Насира от суеверного предрассудка, но осложнили нам дело до того, что мы вернулись к простоте. Эти люди, принимая нас, достигали высот тщеславия кочевников, проявлявшегося в непрерывной оргии чревоугодия вокруг вареной баранины. Они были крайне предупредительны. За несколько дней до нашего приезда у них гостило одно дрифтерное судно, и по приказу Ауды они купили у капитана пятьдесят овец для достойного обеспечения нас пищей. В течение одной недели мы съели их всех, и на этом гостеприимство иссякло.