Каждый в Аравии считал англичанина неповторимым, избранным существом, а подражание ему – богохульным или по меньшей мере дерзким. В этом тщеславии они побуждали людей к следующему выводу: Аллах не дал им быть англичанами, значит, им остается стремиться к совершенству, оставаясь такими, каковы они есть. Мы восхищались местными обычаями, изучали язык, писали книги об архитектуре этой страны, о фольклоре и об умиравшей промышленности, потом мы в один прекрасный день проснулись, обнаружив, что этот хтонический дух обернулся политическим, и с горечью покачали головой над расцветшим цветком наших наивных усилий – национализмом.

Французы, хотя и начинали с подобной доктрины, то есть француз – верх совершенства человеческого рода (их догма, а не просто тайный инстинкт), избрали противоположный путь, вдохновляя подвластных им людей на подражание, поскольку даже если бы те никогда не смогли достигнуть их уровня, то по мере приближения к нему их нравственность становилась бы выше. Мы считали подражание пародией, а они – комплиментом.

На следующий день, когда воздух только начинал раскаляться, мы уже приближались к Гувейре, пересекая песчаную равнину успокоительного розового цвета с ее серо-зеленым подростом. Вдруг до нас донеслось глухое жужжание. Мы быстро увели верблюдов с проходившей по открытой местности дороги в редкую поросль кустарника, где их трудно было бы заметить летчикам противника, потому что иначе груз пироксилина, моей излюбленной и самой сильной взрывчатки, и множество набитых аммоналом мин для стоксовского миномета оказались бы в опасной близости к курсу бомбометания. Мы спокойно ждали, оставаясь в седле, а наши верблюды тем временем общипывали ту малость съедобной зелени, что оставалась на ветках кустов. Самолет описал два круга вокруг высившейся перед нами гувейрской скалы и сбросил три тяжелые бомбы.

Мы снова вывели караван на дорогу и неторопливо двинулись в лагерь. Гувейра кишела людьми вокруг рынка, заполненного ховейтатами с обеих гор и плато. Насколько хватал глаз, долина мягко колыхалась волнами верблюжьих табунов. Животные перед каждым рассветом досуха выпивали воду ближайших колодцев, так что проспавшим приходилось уходить на много миль, чтобы напиться. Но это было не главное. Арабы ничего не делали, а лишь ждали утреннего аэроплана, а после этого тоже ни за что не принимались, убивая время до ночи, сулившей возможность как следует выспаться. Времени для разговоров было сколько угодно, и в ходе их то и дело возникали проявления былой зависти. Ауда стремился извлечь максимум выгоды из нашей зависимости от его помощи в снабжении племен. Он привез жалованье ховейтатам и благодаря этим деньгам намеревался вынудить их передать остававшиеся свободными участки земли в его подчинение.

Это возмутило людей, они грозились либо вернуться к себе в горы, либо возобновить контакты с турками. Фейсал прислал в качестве посредника шерифа Мастура. Тысячи ховейтатов с сотен участков отказывались идти на компромисс. Удовлетворить их, не вызывая гнева Ауды, было довольно деликатной задачей для большинства утонченных умов, помогавших Ауде. Кроме того, термометр показывал сто десять градусов по Фаренгейту в тени, и в этой самой тени кружились тучи мух.

Все три северных клана ховейтатов, на которых мы рассчитывали в проведении рейда, относились к инакомыслящим. С ними говорил Мастур, говорили командиры абу тайи, говорили мы все. Увы, без всякого результата. Казалось, что нашим планам суждено разрушиться в самом начале.

В один прекрасный день, когда мы перед наступлением полудня спешили укрыться в тени под скалой, ко мне подошел Мастур с сообщением о том, что южане оседлали верблюдов с намерением дезертировать из лагеря и вообще из движения. Страшно раздосадованный, я повернул свою верблюдицу кругом и направился к палатке Ауды. Он сидел на песчаном полу, доедая вареный хлеб, вместе со своей последней женой – красивой девочкой, коричневая кожа которой была раскрашена в синий цвет. Когда я внезапно ворвался в палатку, эта маленькая женщина, как заяц, выскользнула, откинув задний полог палатки. Усаживаясь на полу рядом с Аудой, я стал язвить по поводу того, что он – такой старый – остается таким же глупцом, как и все представители его расы, рассматривавшие процесс воспроизводства не как негигиеничное удовольствие, а как главное дело жизни.

Ауда возразил, ссылаясь на желание иметь наследников. Я спросил его, не находит ли он жизнь достаточно хорошей, чтобы благодарить своих случайных родителей за то, что они произвели его на свет, или чтобы эгоистично даровать такой же сомнительный подарок нерожденной душе.

Он защищался.

– Да, я Ауда, – твердо проговорил он, – и вы знаете Ауду. Мой отец (к которому Аллах был милостив) был хозяином гораздо более крупным, чем Ауда, и он восхвалял моего деда.

– Но, Ауда, мы гордимся нашими сыновьями и дочерьми, наследниками накопленного нами богатства, продолжателями нашей сломленной мудрости. С каждым поколением земля становится старше, а человечество все дальше уходит от своего детства.

Старик посмотрел на меня прищуренными глазами, со снисходительной усмешкой, и указал на своего сына, который, объезжая молодого верблюда, тщетно колотил его палкой по шее, пытаясь заставить вышагивать так, как это делают чистокровные породистые животные.

– Если Аллаху будет угодно, он унаследует мое богатство, но, слава Аллаху, не мою силу, и если он поведет себя неправильно, я подрежу ему хвост. Вы очень мудры. В этом я не сомневаюсь.

Результатом нашего разговора было то, что мне пришлось уйти и терпеливо ожидать дальнейшего развития событий. Мы наняли двадцать верблюдов, которым предстояло везти взрывчатку, и назначили выступление на завтра, через два часа после пролета турецкого аэроплана.

Самолет был чем-то вроде регулятора всей жизни гувейрского лагеря. Его ждали арабы, как всегда просыпавшиеся до рассвета; Мастур посылал невольника на вершину скалы, чтобы услышать шум мотора и не прозевать самолет. Когда приближался час его обычного появления, арабы бросали все дела и, беззаботно болтая, направлялись под прикрытие скалы, где каждый взбирался на облюбованный им выступ. Мастур посылал туда же своих невольников с кофе, жаровней и ковриком. Они с Аудой сидели в каком-нибудь укромном уголке, пока над перевалом не повисала монотонная песня мотора, вызывавшая всеобщее трепетное возбуждение.

Прижавшись спинами к каменной стене и притихнув, все ждали, пока противник безрезультатно кружил над странным зрелищем темно-красной скалы, облепленной тысячами ярко одетых арабов, подобно ибисам, гнездившимся в каждой щели на ее поверхности. Самолет сбрасывал три или четыре бомбы, в зависимости от дня недели. На серо-зеленой равнине после их разрывов поднимались клубы густого дыма, напоминавшие пирожные со взбитыми сливками и неподвижно белевшие в течение нескольких минут при полном безветрии, после чего они медленно истаивали и исчезали. Хотя мы и знали, что это нам ничем не угрожало, все же затаив дыхание слушали как громкий шум мотора над нашими головами перекрывал резко нараставший вой падавших бомб.

Мы с удовольствием расстались с пеклом Гувейры. Как только от нас отстал эскорт из мириадов мух, мы остановились: в самом деле, никакой необходимости торопиться у нас не было. Оба несчастных английских парня, что были со мной, мучились от этой жары, которой раньше не могли себе даже представить. Удушавший воздух железной маской покрывал наши лица. Я про себя не без восхищения отметил, что они старались даже не говорить об этом. Незнание арабского языка, казалось, делало их еще мужественнее: даже сами арабы вслух ругали непереносимую жару и духоту.

Уже под вечер мы двинулись дальше и остановились на ночь в густой тени тамарисковых деревьев. Этот привал был восхитительным: позади нас возвышалась огромная отвесная скала высотой, может быть, футов в четыреста, рдевшая на закате темно-красным цветом. Под ногами у нас на протяжении полумили с обеих сторон лежала запекшаяся глинистая почва цвета буйволовой кожи, твердая, отвечавшая на каждый шаг глухим звуком, как деревянная мостовая, и плоская, как поверхность какого-нибудь озера. На нижнем кряже с одной стороны поднималась роща коричневых стволов тамариска, отороченная скудной, запыленной зеленью, высушенной солнцем до почти серебристо-серого цвета. Ветер с устья реки шелестел травой, устилавшей долину, и выворачивал листья редких оливковых деревьев наизнанку, делая деревья какими-то бледными.