За три дня было сделано очень много. У меня имелись все основания гордиться и другими достижениями, когда ко мне подошел какой-то майор медицинской службы и кратко спросил меня, говорю ли я по-английски. Насупив брови от отвращения, которое у него вызывали мой подол и сандалии, он спросил: «Вы дневальный?» Глупо улыбнувшись, я скромно ответил, что в некотором роде да, и тогда он разразился тирадой: «Скандал, позор, это возмутительно, за такое расстреливать мало…» В ответ на эту стремительную атаку я что-то пропищал, как цыпленок, давясь от дикого смеха. Мне показалось страшно забавным быть так обруганным как раз тогда, когда я больше всего гордился тем, что наладил почти безнадежное дело.

Этот майор не побывал накануне в доме-кладбище, не понюхал, чем там пахло, не видел, как мы, давясь от отвращения, закапывали разложившиеся тела, воспоминание о которых заставило меня всего несколько часов назад вскочить ночью с кровати, обливаясь потом и дрожа всем телом. Он глянул на меня, злобно сверкнув глазами: «Скот паршивый!» Я опять проглотил смешок, и тогда он ударил меня по лицу и зашагал прочь, оставив меня с ощущением скорее стыда, чем злости, потому что сердцем-то я чувствовал, что он был прав и что любому, кто приложил бы столько усилий, чтобы привести это плохо организованное восстание к успеху вопреки воле его хозяев, пришлось бы уйти из него с такой запачканной репутацией, что впоследствии никакая сила на свете не позволила бы ему почувствовать себя чистым. Однако восстание было почти окончено.

Когда я вернулся в отель, его осаждали толпы людей, а у подъезда стоял серый «роллс-ройс», в котором я узнал машину Алленби. Я вбежал внутрь и нашел Алленби вместе с Клейтоном, Корнуоллисом и с другими знатными людьми. Он десятью словами выразил свое одобрение моему дерзкому навязыванию арабского правления здесь и в Дераа, посреди хаоса победы. Он утвердил назначение Али Реза Рикаби своим военным губернатором под юрисдикцией Фейсала, командующего его армией, и урегулировал вопрос о компетенции арабов и Чевела.

Он согласился взять на себя мой госпиталь, а также восстановление движения по железной дороге. За десять минут были устранены все сводившие нас с ума трудности. Я смутно понимал, что суровые дни моей одинокой борьбы миновали. Игра в одиночку против странностей жизни была выиграна, и я мог дать расслабиться своим членам в этой призрачной уверенности, твердости и доброте, воплощением которых был Алленби.

Потом нам сказали, что из Дераа только что прибыл специальный поезд Фейсала. С устным приветственным посланием к нему был срочно направлен Янг, и мы ожидали его появления, прислушиваясь к бившим в наши окна приливным волнам бурной радости горожан. Было давно определено, что оба лидера впервые встретятся в средоточии их победы, как всегда в моем присутствии в качестве переводчика.

Алленби вручил мне телеграмму из Форин-офиса, подтверждавшую признание за арабами статуса воюющей стороны, и попросил перевести ее на арабский язык для эмира, но ни один из нас не знал, что это значило даже на английском, не говоря уже об арабском языке. А Фейсал, улыбаясь сквозь слезы, которых не смог сдержать, растроганный встречей со своим народом, просто отложил телеграмму в сторону, чтобы поблагодарить главнокомандующего за доверие, оказанное ему и его движению. Они являли собой странный контраст – большеглазый, бледный, усталый Фейсал, похожий на изящный кинжал, и громадный, рыжий, оживленный Алленби, представитель могущественной державы.

Когда Фейсал уехал, я обратился к Алленби с последней (впрочем, как я полагаю, и первой) личной просьбой – позволить мне уехать. Поначалу он не хотел и слушать об этом, но я напомнил ему о данном год назад обещании и подчеркнул, насколько легче будет принят новый порядок, если над арабами не будет тяготеть мое присутствие. В конце концов он согласился, и именно в этот момент мне стало понятно, насколько я несчастен.

Дамаск не казался ножнами для моего меча, когда я высадился с корабля в Аравии, но его захват обнаружил полное истощение главных движущих сил моей деятельности. Сильнейшим мотивом на всем протяжении этого времени был личный мотив, не упоминавшийся в этой книге, но присутствовавший в моем сознании каждый час этих двух лет. Настоящие страдания и радости могли приходить и тут же покидать меня, но этот побудительный мотив, возвращавшийся, как воздух под действием циркуляции, преобразовывался в постоянный элемент жизни, пока не приблизился к концу. Он умер еще до того, как мы вошли в Дамаск.

Следующим по силе было упрямое желание выиграть войну, вполне вписывавшееся в убежденность в том, что без арабской помощи Англия не сможет оплатить цену выигрыша на своем турецком театре. С падением Дамаска восточная война – да, вероятно, и вся война вообще – подошла к концу.

Кроме того, мною двигало любопытство. Трактат «Super flumina Babylonis» («О реках Вавилонских»), прочитанный мною, когда я был еще мальчиком, поселил во мне страстное желание ощутить и испытать на себе исток национального движения. Мы взяли Дамаск, и я устрашился. Трех с небольшим дней собственной автократии оказалось достаточно для того, чтобы вызвать у меня интерес к власти.

Осталась историческая амбиция, иллюзорная, как и сам мотив. Я мечтал в оксфордской городской школе о том, чтобы успеть при жизни придать нужную форму новой Азии, которую время неумолимо и все теснее связывало с нами. Мекка должна была привести в Дамаск, Дамаск – в Анатолию и затем в Багдад, а там был рядом и Йемен. Казалось бы, фантазии, но именно они подвигнули меня на вполне реальную, прочувствованную и телом и духом борьбу.

Т. Э. Лоуренс (Аравийский)

Т. Э. Лоуренс (слева) с матерью и братьями: Уильямом, Фрэнком и Робертом. 1895

Т. Э. Лоуренс (справа) с братьями. 1893

Т. Э. Лоуренс (слева) с братьями. 1900

Колодцы в Бир-эль?Шейхе

Янбо. Справа дом Т. Э. Лоуренса

Представители племени ховейтат. Третий слева – вождь племени Ауда абу Тайи

Фейсал и его телохранители

Сэр Рональд Сторрс

Подполковник С. Ф. Ньюкомб. Март 1917

Аэроплан BE?12 лейтенанта Джунора после крушения

«Роллс-ройс» в Акабе с полковником Джойсом на переднем сиденье и капралом Лоу, стоящим слева