Такая глупость (мы не могли сдерживать своих людей бесконечно!) могла привести только к одному: к кровавой резне до последнего турка. Мне было их не слишком жалко, но все же лучше их не убивать, хотя бы из-за того, чтобы не стать свидетелями этого зверства. К тому же мы могли понести потери. Ночная операция при свете полной луны мало чем отличалась бы от действий в дневное время. Но главное то, что в этом сражении не было настоятельной необходимости, как в Абу-эль?Лиссане.

Мы вручили юному турку соверен в качестве задатка будущего вознаграждения, подошли вместе с ним к траншеям противника и послали его к туркам с предложением, чтобы для переговоров с нами вышел офицер. После некоторого колебания офицер появился, и мы объяснили ему сложившееся положение, обратили его внимание на то, что численность наших сил нарастает и что мы из последних сил сдерживаем воинственный пыл своих бедуинов. В конце концов турки пообещали сдаться на рассвете следующего дня. Мы получили возможность еще раз хорошо выспаться и отдавали предпочтение сну, как бы нас ни мучила жажда (случай довольно редкий, достойный занесения в анналы истории).

На рассвете следующего дня на всех направлениях развязалось сражение: подошедшие за ночь новые сотни горцев, еще раз удвоивших нашу численность, не имея понятия о нашей договоренности с турками, открыли по ним огонь, вынудив их защищаться. Насир с Ибн Дхейтиром вышли вперед по открытому ложу долины во главе агейлов, построенных в колонну по четыре. Наши люди прекратили стрельбу. Остановились и турки, так как ни у их офицеров, ни у солдат не было желания драться, тем более что закончились их продукты, чего у нас, как они думали, было в достатке. Так что в конце концов турки сдались.

Когда арабы бросились их грабить, я приметил рыжебородого инженера в серой униформе, смотревшего на происходившее растерянным взглядом, и заговорил с ним по-немецки. Бурильщик колодцев, не знавший турецкого языка, был потрясен недавними событиями и просил меня разъяснить ему наши намерения. Я сказал ему, что мы принадлежим к армии арабов, восставших против турок. Он некоторое время помолчал, как бы переваривая сказанное. Потом захотел узнать, кто наш лидер. Я назвал шерифа Мекки. Он высказал предположение о том, что теперь его отправят в Мекку. На это я заметил, что, скорее всего, в Египет. Он поинтересовался ценой на сахар и очень обрадовался, что сахар дешев и что на рынке его сколько угодно.

Потерю своих пожитков немец воспринял философски, но сожалел о недостроенном колодце, который мог бы стать памятником ему. Он показал мне свое детище; рядом с пробуренной скважиной лежал наполовину собранный насос.

Ведром, предназначавшимся для удаления буровой грязи, арабское воинство начерпало много великолепной чистой воды и утолило жажду, а затем мы помчались через клубы песчаной бури на Акабу, до которой оставалось всего четыре мили. Шестого июля, ровно через два месяца после выступления из Веджа, уже плескались в море.

Главы с 55?й по 68?ю. Захват Акабы положил конец хиджазской войне. Теперь перед нами была поставлена задача помочь британскому вторжению в Сирию. Арабы, действовавшие из Акабы, фактически стали правым крылом армии Алленби в Синае.

В подтверждение изменившейся ситуации Фейсал со своей армией был переподчинен Алленби. На Алленби теперь возлагалась ответственность за проводимые Фейсалом операции и за материально-техническое обеспечение его армии. Тем временем мы превратили Акабу в неприступную базу, обеспечивавшую полный контроль над Хиджазской железной дорогой.

Постоянно висевшая в воздухе пыль не оставляла у нас сомнений в том, что вся Акаба лежала в руинах. Орудия французских и английских военных кораблей привели этот город в состояние первозданного хаоса. Жалкие дома стояли в грязи, в полном запустении, лишенные малейших следов того достоинства, которое присуще останкам древних сооружений.

Мы забрели в тенистую пальмовую рощу у самого уреза плескавшихся морских волн и сидели там, глядя на то, как наши солдаты проходили мимо нас. Это была сплошная череда безучастных ко всему раскрасневшихся лиц, не обращавших на нас никакого внимания. Долгие месяцы Акаба доминировала в наших мыслях, она являлась нашей главной целью. Мы не думали и не желали думать ни о чем другом. Теперь, когда она была нами взята, мы с невольным пренебрежением смотрели на тех, кто потратил невероятные усилия для захвата объекта, обладание которым ровно ничего не изменило по большому счету ни в сознании людей, ни в условиях их физического существования. В свете этой победы нам с трудом удавалось осознать самих себя и свое место. Мы разговаривали с удивлением, сидели опустошенные, теребили свои белые рубахи и вряд ли могли понять сами или же услышать от кого-то, что в действительности происходит. Суета других представлялась нам нереальностью, похожей на сон, пение, доносившееся до наших ушей, словно исходило из глубокой воды. В недоумении, вызываемом нашей теперешней невостребованностью, мы не могли дать себе отчета в том, что же ждет нас дальше. Для меня это было особенно тяжело, потому что, хотя взгляд мой был достаточно острым, я никогда не видел отдельных черт тех, за кого отвечал, всегда смотрел куда-то мимо, выстраивая в своем воображении духовную сущность того или другого. Я, по сути, не знал этих людей. Сегодня каждый был настолько поглощен своими желаниями, что словно воплощался в них и утрачивал всякую способность мыслить.

Однако голод настойчиво выводил нас из транса. У нас теперь было семьсот пленных, кроме наших собственных пятисот солдат и двух тысяч ожидавшихся союзников. У нас совсем не было денег, и последние продукты были съедены два дня назад. Мяса наших верховых верблюдов хватило бы на шесть недель, но оно – скверный и дорогой рацион. К тому же, пойди мы на это, и в будущем лишились бы своей мобильности.

Кроны пальм над нашими головами гнулись от обилия незрелых фиников. Вкус этих плодов в сыром виде был просто отвратительным. Варка делала их немногим более приемлемыми, поэтому перед нами и нашими пленными встала печальная дилемма: либо постоянный голод, либо мучившие целыми днями от подобного питания дикие боли. Потребление традиционного набора продуктов в установленные для каждого приема пищи часы на протяжении всей жизни приучило организм англичанина к определенному и строгому режиму питания. Однако порой мы называем благородным словом «голод» лишь симптом того, что у нас в желудке есть несколько кубических сантиметров свободного места для добавочного количества пищи.

У араба же голод выражался воплем тела, долгое время работавшего впустую и терявшего сознание от слабости. Арабы жили, съедая лишь малую долю общего количества пищи, потребляемой нами, и их организмы самым исчерпывающим образом утилизировали то, это они съедали. Армия кочевников небогато снабжала землю удобрением в виде собственных отходов. Сорок два пленных офицера доставляли нам невыносимые неудобства. Их охватило отвращение, когда они узнали, как скверно мы снабжались провиантом. Вначале они просто думали, что их обманывают, и требовали деликатесов, как если бы в наших седельных сумках был спрятан весь Каир. Чтобы отделаться от них, мы с Насиром отправлялись спать. Это был самый лучший способ избавиться от навязчивого общества. В пустыне мы так и делали: избавлялись от людей и мух только тогда, когда ложились на спину, прикрыв лицо плащом, и засыпали или же притворялись спящими.

Вечером нашей первой реакцией на осознание своего успеха было то, что мы принялись раздумывать над тем, как удержать захваченную Акабу. Мы постановили, что Ауда должен вернуться в Гувейру. Его прикроют там крутые склоны Штара и пески. Фактически он будет в достаточной безопасности. Но мы решили сделать его пребывание в Гувейре еще более безопасным, приняв дополнительные меры предосторожности, а именно – выдвинуть аванпост в двадцати милях к северу от него, среди неприступных каменных руин Набатейской Петры, и наладить связь с ним через аванпост в Делаге. Ауде предстояло также послать своих солдат в Батру, чтобы они расположились полукругом, составив четыре позиции вокруг границы Маанского нагорья, перекрыв все пути к Акабе.