Все это время репутация нашего восстания укреплялась. Фейсал, скрытый от людских взоров в своей палатке, непрестанно занимался популяризацией и проповедью арабского движения. Акаба переживала подъем, даже наши полевые укрепления строились успешно. Арабская регулярная армия только что добилась своего третьего успеха в борьбе за Джердун, разрушенную станцию, захватывать которую и вновь отдавать противнику почти вошло у нее в привычку. Наши бронеавтомобили появились у стен Маана в момент выхода турок из города и разгромили их. Зейд, командовавший половиной армии, расположившейся севернее Ухейды, демонстрировал образцы решительности. Его бодрая веселость находила у профессиональных офицеров больший отклик, нежели поэзия Фейсала. Счастливое соединение двух братьев вызывало у самых разных людей симпатию к этим лидерам восстания.

И все же на севере сгущались тучи. В Аммане сосредоточилось значительное количество скота, на ушах которого стояло клеймо Маана, в ожидании, когда обстановка позволит направить его в этот город. Этот продовольственный резерв доставлялся по железной дороге из Дамаска, когда доставке не мешали бомбовые удары Королевских военно-воздушных сил, базировавшихся в Палестине.

Нашему лучшему генералу партизанской войны Насиру было приказано, опередив Зейда, устроить какую-нибудь серьезную диверсию на железной дороге. Он расположился лагерем в Вади-Хеса вместе с Хорнби, у которого было много взрывчатки, и с обученным Пиком отделением египетского армейского корпуса верблюжьей кавалерии, приданным ему для помощи при проведении диверсий. Время до того, как Алленби справится со своими затруднениями, мы хотели использовать для активных действий, и Насир мог бы нам в этом очень помочь, если бы обеспечил месячную передышку, изображая призрак, недосягаемый для турецкой армии. Если бы это ему не удалось, мы должны были бы ожидать деблокирования Маана и стремительного нападения воспрянувшего противника на Абу-эль?Лиссан.

Насир атаковал станцию Хеса своим обычным способом: перерезал ночью линию с севера и юга, а с рассветом открыл сильный артиллерийский огонь по зданиям. Главным артиллеристом был Расим, и стрелял он из древних крупповских орудий, побывавших в Медине, Ведже и Тафилехе. Когда закончилась артподготовка, арабы ворвались на станцию, причем люди племен ховейтат и бени сахр яростно соревновались друг с другом за первое место в рядах.

Мы, разумеется, не убивали. В соответствии с обычной в таких случаях тактикой Хорнби и Пик превратили станцию в груду развалин. Они взорвали колодец, резервуары, паровозы, насосы, станционные постройки, три моста, подвижной состав и около четырех миль железнодорожного пути. По-видимому, это была наша самая крупная диверсия, и я решил отправиться туда, чтобы посмотреть на ее последствия.

Со мной поехали двенадцать моих людей. Спустившись с кряжа Рашейдия, мы доехали до одиноко стоявшего дерева. Мои телохранители натянули поводья под его ветвями, на колючках которых висело множество лохмотьев одежды, оставленной здесь путниками. «Твой черед, о Мустафа», – проговорил Мухаммед. Мустафа нехотя слез с седла, снял с себя всю одежду, раздевшись почти догола, и, согнувшись в дугу, лег на небольшую каменную пирамиду. Все остальные, спешившись, оторвали от дерева по твердой и острой, как медная игла, колючке, торжественно выстроились в очередь, и каждый глубоко вонзил свою колючку в тело несчастного, оставив ее там. Агейлы с отвисшими от удивления челюстями созерцали эту церемонию, но еще до того, как она закончилась, похотливо ухмыляясь, ринулись к Мустафе и воткнули каждый по своей колючке, выбирая самые болезненные места. Мустафа тихо дрожал, пока не услышал прозвучавший как-то по-женски голос Мухаммеда: «Вставай!» Мустафа уныло повытаскивал колючки, оделся и снова поднялся в седло. Абдулла не знал причины такого наказания, а хаураны, как было видно по всему, не хотели, чтобы я их об этом спрашивал. Доехав до Хесы, мы обнаружили там Насира с шестью сотнями соплеменников, укрывшихся под скалами и в кустах от вражеской авиации, от бомб которой погибли уже многие. Одна бомба попала прямо в небольшой пруд, из которого пили воду одиннадцать верблюдов, и разорвала всех их в клочья, разметав по берегу вперемешку с сорванными взрывом цветами олеандра. Мы написали письмо вице-маршалу авиации Седмонду с просьбой нанести ответный удар.

Железная дорога по-прежнему оставалась в руках Насира, и каждый раз, когда они получали взрывчатку, Хорнби и Пик отправлялись к линии. Взрывая все, что можно, они по-прежнему разрушали рельсовый путь. На протяжении четырнадцати миль от Султани до Джурфа все было разрушено. Насир прекрасно понимал важность своих непрерывных действий, и, по-видимому, у него была твердая надежда на то, что их можно будет продолжать. Он нашел удобную, защищенную от бомб впадину между двумя зубчатыми известняковыми гребнями, выступавшими над поверхностью покрытого зеленой растительностью склона. Жара и засилье мух в долине пока еще не достигли своего апогея. В долине были вода и хорошее пастбище. За нею находился Тафилех, и если бы Насиру потребовалась помощь, ему стоило бы лишь написать несколько слов, и крестьяне окрестных деревень, оседлав своих косматых пони с пронзительно звонкими колокольчиками, немедленно влились бы в ряды его войска, чтобы оказать ему поддержку.

В день нашего прибытия турки направили верблюжий корпус, кавалерию и пехоту к Фарайфре с задачей захватить ее обратно, что должно было стать первым контрударом противника. Насир немедленно выступил им навстречу. Пока его пулеметы прижимали турок к земле, воины абу тайи продвинулись вверх, остановились в сотне ярдов от крошившейся стены, служившей единственной защитой, и перебили всех верблюдов и нескольких лошадей. Показать верховых животных бедуинам означало их верную потерю.

Позднее я вместе с Аудой находился недалеко от развилки долины, когда возник пульсирующий звук, говоривший о пуске двигателей. Сама природа затаилась перед властным шумом заработавших моторов. Птицы и вся живность в округе попрятались в кусты. Пробираясь между упавшими глыбами камня, мы услышали, как разорвалась первая бомба в глубине долины, где в чаще двенадцатифутовых олеандров прятался лагерь Пика. Машины шли прямо на нас, потому что следующие бомбы ложились ближе, а последняя разорвалась с оглушительным грохотом прямо перед нами, подняв клубы пыли рядом с захваченными нами верблюдами.

Когда рассеялся дым от взрывов, мы увидели, как два упавших на землю верблюда в агонии судорожно дергали ногами. Какой-то солдат без лица, истекая кровью, окрашивавшей в красный цвет куски разорванной плоти вокруг шеи, с пронзительным криком, спотыкаясь, бежал к скалам. Он ничего не видел и, обезумев от боли, падал с одного камня на другой, беспомощно хватаясь за воздух широко раскинутыми руками. Вдруг он затих. Мы бросились к нему, но он был мертв.

Я вернулся к Насиру, сидевшему в безопасности в своей пещере с Навафом эль-Фаизом, братом Митгаля, командовавшего воинами племени бени сахр. Хитрый Наваф был так переполнен чувством собственного достоинства и так оберегал его, что пошел бы на любую подлость, чтобы отстоять его публично. Но потом он сошел с ума, как все члены клана Фаиза, нерешительный, как они, болтливый, со странно мерцавшими глазами.

Наша довоенная платежная ведомость была тайно восстановлена в прошедшем году, когда трое из нас вползли после захода солнца в их богатые семейные шатры близ Зизы. Старший из Фаизов, Фаваз, был видным арабом, членом комитета дамасской группы, заметным лицом в партии независимости. Он принял меня с изысканным гостеприимством, накормил богатым обедом и после окончания нашей беседы снабдил нас своими роскошнейшими стегаными одеялами.

Я проспал час или два, когда чей-то голос прошептал сквозь пахнувшую дымом бороду. То был Наваф, который сказал, что, прикрываясь показным дружелюбием, Фаваз послал всадников в Зизу и что здесь скоро появятся солдаты, чтобы меня арестовать. Не было сомнений в том, что мы попали в ловушку. Мои арабы спали в отведенном им месте, готовые сражаться, как загнанные в угол звери, и убить хоть кого-то из врагов прежде, чем умрут сами. Мне такая тактика не нравилась. Когда борьба превращалась в физическую, на кулаках, я из нее выходил. Отвращение, которое я испытывал при мысли хотя бы о прикосновении ко мне, вызывало во мне более сильный протест, чем мысль о смерти и разгроме, возможно, потому, что одна такая ужасная схватка в моей юности заронила во мне стойкий страх перед прикосновением, или же потому, что я так ценил свои умственные способности и презирал свое тело, что мог бы поступиться вторым ради первого.