Пока они колебались, приехал Абдулла, невозмутимый, недальновидный, авантюрный и не боявшийся ничего на свете. Приехал и Зааги. В ярости оттого, что я распустил вожжи, они набросились на уклонявшихся, которые были готовы трястись над плечом всего с шестью царапинами от пуль. Турки блиндаж оставили, мы спешились и подали Нури сигнал о прекращении огня. В воцарившейся тишине мы подползли прямо под арки моста и обнаружили, что там также никого не было.

Мы быстро разложили пироксилиновые шашки по быкам моста. Это был хороший мост, мой семьдесят девятый по счету и стратегически самый важный, поскольку мы были намерены расположиться напротив него в Умтайе до выступления Алленби. Поэтому я решил не оставить от него камня на камне.

Тем временем Нури в сгущавшемся мраке энергично подгонял свою пехоту, артиллеристов и пулеметчиков, спускавшихся к линии. Они должны были отойти на милю в пустыню, построиться в колонну и ждать.

Но переход через железную дорогу такого количества верблюдов отнял очень много времени. Мы сидели под мостом со спичками в руках и злились, готовые мгновенно поджечь запалы (не обращая внимания на мои отряды), если у турок будет объявлена тревога. К счастью, все прошло хорошо, и через час Нури подал мне сигнал. Полуминутой позже (вот что значил мой выбор четырехдюймовых запалов!), едва я свалился в турецкий блиндаж, одновременно взорвались восемьсот фунтов пироксилина и в почерневшем воздухе засвистели летящие камни. Взрыв, должно быть, был слышен на расстоянии полпути до Дамаска.

Нури с глубокой тревогой думал, что я погиб. Он подал сигнал «все чисто», прежде чем узнал, что одна рота пехоты на верблюдах исчезла. К счастью, мои телохранители ревностно принялись восстанавливать свою репутацию. Талаль эль-Харейдин увел их с собой в горы; мы с Нури стояли у зиявшей ямы, где только что высился мост, с включенным электрическим сигнальным фонарем, чтобы обозначить место сбора.

Через полчаса победоносно вернулся Махмуд, возглавлявший пропавшую роту. Мы постреляли в воздух, чтобы вернуть продолжавших искать эту роту людей, а когда все были в сборе, проехали две или три мили по направлению к Умтайе. По скользкому грунту ехать было очень трудно, поэтому мы с удовольствием объявили привал, не нарушая походного строя, улеглись и погрузились в заслуженный сон.

Однако было похоже на то, что нам с Нури поспать не придется. Поднятый нами шум в Нисибе прорекламировал нас так же широко, как и пожары в Мезерибе. Едва мы затихли, как с трех сторон к нам устремились посетители, чтобы обсудить последние события. Ходили слухи о том, что мы совершаем рейды, но не оккупируем территории, что в будущем мы уйдем вообще, как британцы из Сальта, оставив наших местных друзей расплачиваться по счетам.

Ночная тишина час за часом прерывалась все новыми пришельцами, будоражившими наши бивуаки, умолявшими взять их к себе, как пропащих людей, и по-крестьянски припадавшими к нашим рукам, в бормотании, что мы их высшие хозяева, а они преданнейшие нам слуги. Прием этих людей, говоривших, что им было мучительно стыдно нас беспокоить, будить среди ночи, разумеется, не входил в наши планы. Мы были в напряжении три дня и три ночи, отдавали приказания и выполняли приказы, и вот теперь, по дороге на отдых, обидно играть еще и в эту двойную игру завоевывания друзей.

Их подорванное моральное состояние производило на нас все более и более тяжелое впечатление; в какой-то момент Нури отвел меня в сторону и прошептал, что где-то поблизости от нас существовал центр недовольства. Я велел своим телохранителям-крестьянам смешаться с толпой и выяснить истину. По их докладам выходило так, что причина недоверия к нам лежала в первом поселении, в Тайибе, которое было потрясено вчерашним возвращением бронеавтомобилей Джойса, сопровождавшимся несколькими случайными инцидентами, а также страхом, связанным с тем, что это поселение было самым уязвимым местом в случае нашего отхода.

Я позвал Азиза, и мы отправились прямо в Тайибе, через неровные языки лавы, без всяких дорог или троп, через возвышавшиеся настоящими стенами завалы разбитого камня. В хижине старшего сидел конклав, вдохновлявший наших визитеров. Мы вошли туда без предупреждения, когда они обсуждали вопрос о том, кого послать вымаливать милости у турок. Наше появление их явно смутило, поскольку они были уверены в полной безопасности. В течение часа мы поговорили о посторонних вещах, о видах на урожай и о ценах на крестьянскую продукцию, попили кофе и поднялись, собравшись уходить. За нашими спинами снова начался невнятный разговор, но теперь их непостоянные умы повернулись в ту сторону, с какой дул более сильный ветер. К туркам они так никакого обращения и не послали, и уже на следующий день на них посыпались бомбы и снаряды за такой явный сговор с нами.

Мы вернулись к себе перед рассветом и улеглись, чтобы немного поспать, когда со стороны железной дороги донесся громкий гул и за нашим спальным убежищем с треском разорвался снаряд. Турки задействовали бронепоезд с полевым орудием. Проспавшая шесть часов армия поднималась.

Мы стали спешно отходить по ужасной дороге. В небе появился аэроплан противника, ходивший над нами кругами и дававший целеуказания артиллеристам. Снаряды стали ложиться точно по линии нашего марша. Мы удвоили скорость и превратились в беспорядочную процессию, двигавшуюся очень расчлененным строем. Аэроплан-наводчик внезапно словно споткнулся в воздухе, отклонился в сторону железнодорожной линии и вроде бы стал приземляться. Орудие сделало еще один, на этот раз удачный, выстрел, убив двух верблюдов, но потом точность огня снизилась, а после того, как противник выпустил с полсотни снарядов, мы оказались вне пределов дальности его огня. И тогда орудие принялось наказывать Тайибе.

Находившегося в Умтайе Джойса разбудили звуки стрельбы, и он вышел навстречу, готовый оказать нам гостеприимство. Развалины за его высокой фигурой были украшены пестрой лентой, как это было принято в любой деревне, у любого племени в Хауране. Лента эта символизировала почтительное уважение и выражение преданности, в чем можно было сильно усомниться. К усталому неудовольствию Насира, я оставил его, а сам ушел к Джойсу и Уинтертону, рассказал им о приземлившемся аэроплане и предложил послать бронеавтомобиль, чтобы уничтожить аэроплан на контролируемой нами территории. В это время примерно в том же направлении приземлились еще две машины противника.

Между тем был почти готов завтрак, первый за долгое время. Мы уселись для трапезы, и Джойс рассказал нам, как жители Тайибе стреляли по нему, когда он проезжал по деревне, по-видимому для того, чтобы продемонстрировать мнение об иностранцах, которые растревожили осиное гнездо турок, а потом ушли.

Завтрак завершился. Мы объявили, что нам нужен доброволец с автомобилем, чтобы изучить аэродром противника. Все сделали шаг вперед, молчаливо выразив добрую волю и готовность, отчего у меня перехватило горло. Джойс выделил два автомобиля – один для Джунора, другой для меня, и мы проехали пять миль до долины, в устье которой, по нашему расчету, приземлились аэропланы.

Заглушив моторы, дальше мы пошли по долине пешком. В том месте, где до железной дороги оставалось около двух тысяч ярдов, она поворачивала дугой в сторону ровной луговины, в дальнем конце которой стояли три машины противника. Это было великолепно, мы рванули вперед и сразу же наткнулись на совершенно непроходимый глубокий ров с растрескавшимися отвесными стенками.

Мы побежали вдоль него по диагональной дороге и остановились в тысяче двухстах ярдах от аэропланов. В этот момент стартовали две машины. Мы открыли по ним огонь, определяя дальность стрельбы по фонтанчикам пыли от пуль, но аэропланы, оторвавшись от земли, уже набирали высоту, покачивая крыльями над нашими головами.

Двигатель третьей машины не заводился. Пилот и его помощник изо всех сил вертели пропеллер, а мы тем временем подходили все ближе. Видя это, они попрыгали в кювет под насыпью, а мы вгоняли пулю за пулей в фюзеляж машины, выпустив по ней не меньше пятисот пуль, после чего вернулись в свое расположение. Вечером того же дня турки сожгли эту машину.