Осужденные преступники несут бремя жестокости. Рабы могли бы стать свободными, если бы к этому стремились. Тело же солдата принадлежит его хозяину все двадцать четыре часа в сутки, и тот один направляет ход его мыслей и пристрастий. Осужденный имеет право ненавидеть закон, ограничивший его свободу и отделивший его от всего человечества за склонность к ненависти, но угрюмый солдат – плохой солдат, да фактически и вовсе не солдат. Его эмоции ему не принадлежали.

Странная власть войны, возводящая в степень нашего долга самоунижение! Эти австралийцы, бесцеремонно задевавшие меня плечом в грубой возне, вызвали у половины цивилизации отвращение. Они доминировали над всеми в этот вечер, слишком самоуверенные, чтобы быть тактичными, и все же я чувствовал за всем этим незначительность характера, пустоту, инстинктивность поведения, но и готовность к серьезным действиям, которую можно сравнить с беспокоящей гибкостью сабель, наполовину вынутых из ножен. С беспокоящей, но не угрожающей.

Английским парням были чужды инстинктивность, небрежность, свойственные австралийцам, они себя держали в руках, вели почти застенчиво, не поднимая глаз. Они были строги в одежде и спокойны, скромно гуляли парами. Австралийцы стояли группами, а прогуливались по одному. Британцы соединялись попарно, верные узам холостяцкой дружбы, с учетом различия в рангах, в повседневной армейской форме. Они называли ее «все одинаково».

Арабы были людьми, пристально смотревшими серьезными глазами из совершенно другой сферы. Мой несчастный долг сослал меня к ним на два года. В этот вечер я был ближе к ним, чем к регулярным войскам, и стыдился этого. Этот бесцеремонно вторгавшийся в сознание контраст примешивался к страстному желанию уехать домой, обостряя восприятие моих органов чувств и делая плодотворным мое отвращение до того, что я не просто видел расовое различие и слышал непохожесть языка, но различал даже запахи: тяжелую, застойную, едкую кислоту пота, высохшего в складках хлопчатобумажной материи, присущую толпам арабов, и какой-то затхлый, похоронный аромат, исходивший от английских солдат, эту перехватывающую дыхание аммиачную остроту, горячий, вызывающий брожение запах солдат в шерстяном обмундировании.

Глава 119

Наша война была окончена. Но мы все же спали этой ночью в Кисве: арабы сказали, что дороги оставались опасными, а у нас не было никакого желания глупо погибнуть во мраке перед воротами Дамаска. Спортивные австралийцы воспринимали войну как бег с препятствиями, с финишем в Дамаске, в действительности же над всеми нами теперь был Алленби, и победа была логическим плодом только его гения и усилий Бартоломью.

Согласно их тактическому плану, австралийцы должны были занять участки севернее и западнее Дамаска, за железной дорогой, до того, как в него сможет войти южная колонна. Мы, арабские военачальники, должны были ждать более медленно двигавшихся британцев. Алленби никогда не спрашивал о выполнении нами того, что было приказано. Просто у него была спокойная уверенность в том, что наше полное повиновение всегда будет соответствовать его полному доверию.

Он надеялся на то, что мы будем присутствовать при вступлении в город, отчасти потому, что знал: для арабов Дамаск был намного больше, чем просто трофей, отчасти из соображений осторожности. Действия Фейсала по мере продвижения союзников делали страну противника все более дружественной по отношению к ним, что позволяло караванам двигаться без охраны, управлять городами без военных гарнизонов. При осуществлении захвата Дамаска австралийцев могли бы, вопреки приказу, заставить войти в город. Если бы кто-то оказал им сопротивление, это повредило бы дальнейшему. Нам была дана одна ночь для того, чтобы подготовить население Дамаска к принятию британской армии как своих союзников.

Это была революция в образе действий, если не в общественном мнении, но фейсаловский дамасский комитет уже несколько месяцев назад был готов взять управление городом в свои руки после разгрома турок. Нам оставалось только войти в контакт с деятелями этого комитета и рассказать им о продвижении союзников и о том, что требовалось от них самих. Поэтому, когда сгустились сумерки, Насир послал в город конный отряд бедуинов руалла, чтобы разыскать председателя нашего комитета Али Резу или его помощника Шукри эль-Айюби и сказать им, что освобождение возможно уже завтра, если они немедленно создадут администрацию для управления городом. И это действительно было сделано к четырем часам следующего дня, прежде чем мы приступили к действиям. Али Реза отсутствовал, так как турки в последний момент назначили его командовать отходом своей армии из Галилеи, над которой нависла угроза со стороны войск Чевела. Что же касается Шукри, то он получил неожиданную поддержку со стороны братьев-алжирцев – Мухаммеда Саида и Абдель Кадера. С помощью их людей еще до рассвета, когда уходили последние эшелоны немцев и турок, над зданием муниципалитета был поднят арабский флаг.

Я отговорил Насира от намерения войти в город. Это была бы ночь смятения, и поэтому лучше спокойно, с достоинством вступить в город на рассвете. Они с Нури Шааланом перехватили второй отряд всадников руалла на верблюдах, выступивший со мной этим утром из Дераа, и направили его вперед, в Дамаск, чтобы поддержать шейхов руалла. Таким образом, к полуночи, когда мы укладывались спать, в городе было уже четыре тысячи наших вооруженных людей.

Мне хотелось поспать, потому что на следующий день начиналась моя работа, но это мне не удалось. Дамаск был кульминационной точкой нашей двухлетней неопределенности, и мне не давали покоя обрывки идей, которые в это время либо находили свое воплощение, либо отвергались. Не давал покоя и Кисве, с его удушающим дыханием множества деревьев, растений и массы людей: это был какой-то микрокосмос людского столпотворения.

Оставляя Дамаск, немцы поджигали склады боеприпасов, и мы каждые пять минут слышали взрывы, в первую секунду высвечивавшие небо белым пламенем. Каждый раз земля сотрясалась, мы поднимали взор к северу и видели, как бледное небо словно прошивалось желтыми точками, когда снаряды из каждого взорванного склада выбрасывало на невероятную высоту, где они затем разрывались, как ракеты гигантского фейерверка. «Дамаск горит», – пробормотал я, повернувшись к Стирлингу и с болью думая о том, что ценой свободы будет испепеленный город.

Когда рассвело, мы направились к вершине горного отрога, нависшего над оазисом города, с ужасом ожидая увидеть руины, но вместо развалин в дымке зеленели молчаливые сады со струившейся между деревьями рекой, обрамлявшие по-прежнему прекрасный город, похожий на жемчужину под утренним солнцем. Ночной грохот взрывов сжался до высокого столба густого дыма, поднимавшегося над грузовым двором Кадема, терминала Хиджазской линии железной дороги.

Мы ехали по прямой дороге, проложенной по насыпи между орошаемыми полями, на которых крестьяне приступали к своей повседневной работе. Догнавший нас галопом всадник остановил машину и, радостно приветствуя нас, вручил нам связку гроздьев желтого винограда. «Хорошие новости. Дамаск приветствует вас», – проговорил посланец Шукри.

Прямо за нами ехал Насир. Мы передали ему хорошие новости и сказали, что ему, командовавшему пятьюдесятью сражениями, предоставляется привилегия первому вступить в город. Вместе с Нури Шааланом он отдал своим конникам команду на последний галоп, и они скрылись в облаке пыли. Мы со Стирлингом остановились у небольшого ручья, чтобы умыться и побриться.

Несколько индийских солдат уставились на нас, на наш автомобиль и на его водителя в армейских шортах и гимнастерке. На мне была полностью арабская одежда. Стирлинг же предпочитал форму британского штабного офицера, которую дополнял арабский платок на голове. Индийский сержант, тупой и, как видно, с плохим характером, решил, что захватил пленных. Освободившись из-под его ареста, мы подумали, что могли бы поехать вслед Насиру.