Утром мы решились на новую вылазку к железной дороге, чтобы провести более полное испытание автоматической мины, которая в Аба-ан?Нааме сработала лишь вполсилы. Старый Дахиль-Алла сказал, что сам отправится со мной на это дело: его очень соблазняла перспектива разграбления поезда. С нами пошли человек сорок джухейнцев, которые казались мне более смелыми, чем благородные атейбы. Однако один из вождей атейбов, Султан эль-Абдул, добрый приятель Абдуллы и Шакира, не захотел оставаться в стороне от этого предприятия. Под этим невозмутимым, но безрассудным малым, шейхом бедной части племени, в боях было убито больше лошадей, чем под любым другим атейбским воином. Ему было двадцать шесть, он был великолепный наездник, полон сарказма и любил всякие проделки, часто весьма шумные. Он был высокого роста, с большой массивной головой, изборожденным морщинами лбом и глубоко посаженными светлыми глазами. Пробивавшиеся усы и борода скрывали грозную челюсть и широкий прямой рот с блестящими белыми зубами, похожими на волчьи.
Мы взяли с собой пулемет с расчетом из тринадцати человек, чтобы свести наконец счеты с поездом, когда его захватим. Первые полчаса пути нас провожал Шакир с претенциозной куртуазностью гостя эмира. На этот раз мы направились к Вади-Аису, почти в точку соединения долины с Хамдхом, и обнаружили буйную зелень и прекрасное пастбище, поскольку минувшей зимой здесь дважды прошел паводок. Мы с трудом пробрались через ров на ровное место и там уснули в песке, несколько огорченные дождем, скудно пролившимся около полуночи. Но утро снова было ярким и жарким, и мы вышли на огромную равнину, где все три огромные долины – Тубджа, Аис и Джизиль, – ливаясь в одну, превращались в Хамдх. Русло главного потока заросло деревьями под названием асля, совсем как в Абу-Зерейбате, и здесь лежал такой же чешуйчатый слой пузырчатого песка. Но ширина этих зарослей была не больше двух сотен ярдов, а за ними еще на многие мили простиралась равнина с разветвленной путаной сетью неглубоких русел. В полдень мы остановились по пояс в сочной траве и цветах среди поросли деревьев, похожей на дикий сад. Наши счастливые верблюды целый час объедались этим вкусным кормом, а затем в удивлении расположились под деревьями с полными желудками.
День становился все жарче. Было ощущение, что обжигающее солнце подступает к нам ближе и ближе. И неоткуда было ждать притока свежего воздуха. Почва из чистого песка была так раскалена, что мои босые ноги не выдерживали прикосновения к ней, и пришлось ходить в сандалиях, а грубым пяткам джухейнцев был нипочем даже несильный огонь. По мере приближения сумерек свет слабел, но жара, переходившая в томительный зной, к моему удивлению, становилась все сильнее. Я то и дело оглядывался: мне все время казалось, что за спиной выросла какая-то преграда, перекрывающая доступ свежего воздуха.
Все утро в холмах перекатывались раскаты грома, и слои темно-синего и желтого пара, казавшиеся плотными до неподвижности, обволакивали обе вершины – Серд и Джасим. Всмотревшись, я понял, что часть желтой тучи медленно перемещалась против ветра от Серда в нашу сторону, словно всасывая в себя с его подножия массы пыли. Так зарождался самум. Туча поднялась почти на высоту холма. С нею вместе приближались соединившие ее с землей два столба, вернее, две плотные симметричные трубы пыли, справа и слева облачного фронта. Дахиль-Алла озабоченно поглядывал вперед и по сторонам в поисках укрытия, но ничего подходящего не видел. Мне он сказал, что буря будет сильная. Когда туча стала ближе, направление ветра, обжигавшего наши лица своим горячим дыханием, внезапно изменилось, и почти сразу на наши спины нахлынула волна очень холодного сырого воздуха. Резкий ветер словно набрался ярости, а солнце скрылось из глаз за клочьями желтого воздуха, плясавшими над нашими головами. Мы остановились, залитые мерцающим коричневато-желтым светом. Бурая стена тучи, неумолимо надвигавшаяся от холмов и оглушавшая нас скрежещущим ревом, теперь была уже совсем рядом. Тремя минутами позже она обрушилась на нас, обволакивая одеялом из пыли и жалящих зерен песка, крутившегося в каком-то диком вихре, и продолжая мчаться к востоку со скоростью штормового ветра. Хотя мы повернули верблюдов задом к буре, чтобы двигаться перед нею, порывистые завихрения вырывали у нас из рук полы плащей, которые мы изо всех сил старались удержать, и забивали песком глаза, заставляли верблюдов отклоняться то вправо, то влево от выбранного курса и лишали нас всякого представления о направлении нашего движения. Порой их разворачивало на все триста шестьдесят градусов. Один раз мы, беспомощные перед стихией, даже столкнулись друг с другом; вокруг нас ветер вырывал с корнем большие кусты, пучки травы и даже небольшие деревья, бросая их на нас или со свистом пронося над головами. Оставалось удивляться тому, что мы хоть что-то видели: видимость была футов семь-восемь в каждую сторону, но смотреть было небезопасно, так как, кроме непрерывных залпов песка, нельзя было быть уверенным, что в тебя не угодит вырванное с корнем дерево, заряд гальки или клубок пыли с травой.
Буря продолжалась восемнадцать минут, а затем ушла вперед так же внезапно, как разбушевалась над нами. Наша группа оказалась рассеяна на площади в квадратную милю, если не больше, и прежде чем удалось снова соединиться, когда мы сами, наша одежда и верблюды были еще с ног до головы покрыты желтой тяжелой пылью, хлынул настоящий ливень. Потоки воды, смешавшись с этим мусором, пропитали нашу одежду жидкой грязью, от которой мы промокли, что называется, до костей. Долина покрылась лужами воды, и Дахиль-Алла торопил нас пройти ее как можно скорее. Еще раз налетел ветер, теперь с севера, гоня перед собой взвешенную в воздухе водяную пыль, которая в один миг пропитала наши шерстяные бурнусы и рубахи, тут же прилипшие к телу, отчего нас снова пробрал холод.
Еще не начало смеркаться, когда мы добрались до границы холмов и вышли в голую, негостеприимную долину; здесь было холоднее, чем в любом другом месте. Пройдя по ней три или четыре мили, мы остановились под массивною скалой и стали подниматься на нее, чтобы взглянуть на железную дорогу. Наверху ужасный ветер так раздувал наши подолы, что нам было трудно цепляться за мокрые, скользкие камни. Я снял с себя почти все и карабкался дальше полуголый, что было гораздо легче, но зато и намного холоднее. Однако эти усилия оказались напрасны, поскольку из-за густой дымки ничего не было видно. Покрытый ссадинами и синяками, я спустился обратно и, дрожа от холода, оделся. На обратном пути мы понесли единственную за эту вылазку потерю. С нами увязался Султан со своим слугой, который был вынужден следовать за хозяином, хотя не переносил высоты. Он поскользнулся, пролетел сорок футов и разбился о камни.
На обратном пути мои руки и ноги были так натружены, что отказывались служить, и я пролежал целый час или около того, пока остальные закапывали погибшего в долине. Возвращаясь, они неожиданно увидели пересекавшего их дорогу неизвестного всадника на верблюде. Он выстрелил в их сторону, они ответили тем же, хотя дождь мешал прицелиться, и незнакомца поглотили сгущавшиеся сумерки. Это происшествие нас обеспокоило, поскольку нашим главным союзником была внезапность, и оставалось надеяться лишь на то, что он не предупредит турок о появлении арабского разъезда.
Когда нас догнали тяжело нагруженные взрывчаткой верблюды, мы снова поднялись в седла, намереваясь остановиться ближе к железной дороге. Но едва тронулись с места, как ветер донес из утонувшей в тумане долины резкие звуки турецких сигнальных труб, возвещавших час ужина. Дахиль-Алла повернул ухо на этот звук и понял, что близок Мадахридж, небольшая станция, вблизи которой мы решили привести в исполнение свой план. Мы поехали на этот отвратительный шум, поскольку он говорил нам об ужине и о палатках, тогда как у нас палаток не было и мы не могли надеяться, что вечером нам удастся разжечь костер и испечь хлеб из муки, находившейся во вьюках на верблюдах. Это значило, что нам суждено остаться голодными.
