— Спасибо за честность, Авдеев.

— Спасибо за понимание, Лиза.

— Береги себя.

— Ты тоже.

Провожаю такси взглядом, пытаюсь нащупать в себе какие-то угрызения совести. Может быть, сожаление, грусть от того, что несмотря на наш договор держать связь, это, возможно, была наша последняя встреча.

Ни-ху-я.

Я вообще больше ничего не чувствую.

Я все сделал правильно. Честно. Жестко. И без соплей.

Я просыпаюсь от запаха кофе.

Настоящего, свежесваренного, с нотками горького шоколада. Он просачивается под дверь спальни, щекочет ноздри и настойчиво вытаскивает меня из тяжелого, вязкого сна без сновидений.

Море — это первое, что я вижу, когда, поборов себя, все-таки открываю глаза. Огромное, бескрайнее, сегодня на почти спокойное и абсолютно бирюзовое, и солнце рассыпает по нему миллионы ослепительных бриллиантов.

На мгновение так залипаю на эту красоту, что даже забываю, где я.

Кажется, что все еще в своей маленькой квартирке в Осло, и этот запах кофе — дело моих рук.

Но потом я поворачиваю голову — и иллюзия рассыпается с противным стеклянным хрустом.

Огромная кровать, на которой я могла бы спать поперек и все равно не достать до края. Шелковые простыни, холодные и гладкие. Стерильно-белые стены, полки, на которых нет ни одной моей дурацкой безделушки. И тишина. Не уютная тишина моего убежища, а гулкая, давящая тишина роскошной тюрьмы.

Добро пожаловать в жизнь в клетке, Крис. Кстати, этот кофе сварила не ты.

Я встаю, набрасываю на плечи шелковый халат, который вчера вечером обнаружила в гардеробной. Он тоже не мой. Как и все здесь. Спускаюсь по стеклянной лестнице на первый этаж, иду на звук и запах.

На кухне — Галина Петровна. Она уже в своем аккуратном белом переднике, напевает что-то под нос и ловко переворачивает на сковороде золотистые, пышные сырники.

— О, Кристиночка, доброе утро! — Ее улыбка — единственный лучик настоящего, живого тепла в этом холодном, дизайнерском пространстве. — А я вам тут завтрак готовлю. Овощная запеканка — пальчики оближете и сырнички.

— Я бы кофе выпила, — сажусь за огромную мраморную стойку и киваю на турку на плите. Чуть в стороне стоит роскошная кофе-машина, но именно из турки раздается тот самый умопомрачительный запах.

— А можно ли? — Вижу на ее лице сомнение. — Может, лучше чайку?

— Мне можно, одну чашку в день. — И, скорчив лицо кота из «Шрека», прошу еще раз. — Только одну чашку в день. И не надо омлет — лучше сырников… побольше.

Галина Петровна наливает немного в большую пузатую чашку, совсем не предназначенную для порции размером с наперсток, но так даже лучше. Пока наслаждаюсь первым глотком, ставит передо мной тарелку с сырниками, политыми сметаной и свежими ягодами. Все выглядит, как на картинке в модном журнале, но пахнет почему-то домом. Хотя у меня никогда не было дома, в котором меня бы вот так кормили.

Отец любил чтобы было роскошно, даже для ребенка.

Я вспомнила это совсем недавно. Наверное, оттуда у меня такая острая неприязнь к высокой кухне — она у меня всегда ассоциируется с очковтирательством. С едой, которая не про еду, а про «Нужно улыбнуться, Кристина, потому что это очень дорого…»

— Спасибо, — говорю, отламывая первый кусочек и отправляя его в рот. Жую — и чувство голода прибывает, как волна. — Очень вкусно, Галина Петровна.

— На здоровье, Кристиночка, — отвечает она. — Кушайте хорошо. Вам теперь за двоих надо.

Мне нравится, что она ни разу не упомянула Авдеева, не задет вопросов, не пытается навязать что-то, потому что так надо.

Я ем. И это, наверное, самая вкусная еда, которую я пробовала за последние месяцы. Я ем, а Галина Петровна что-то рассказывает — про свою внучку, про новый рецепт пирога, про то, что на Привозе сегодня продавали свежую камбалу. Она не лезет в душу, не задает лишних вопросов. Она просто… есть. И ее присутствие делает эту стерильную кухню чуточку более живой.

Но идиллия длится недолго.

Я как раз делаю второй глоток кофе, когда в гостиной раздается тихий шум. Настороженно дергаю подбородком. Галина Петровна, заметив мой испуганный взгляд, успокаивающе машет рукой.

— А, это, наверное, Наташа пришла. Горничная.

Ну да, как я могла забыть.

Вчера вечером Наталья Семеновна явилась, как призрак, в свои сорок с чем-то, с лицом, будто вырезанным из мрамора. Холодная — до жути. Отчиталась о своем графике и обязанностях по дому, сказала, что, если мне нужны будут какие-то дополнительные услуги или она на весь день — это так же входит в ее обязанности, потому что — что? Правильно, «Вадим Александрович распорядился, Кристина Сергеевна, так положено». Я попросила ее не приходить раньше двенадцати, но кто я такая если Грёбаное Величество приказал?

Она появляется на кухне, начинает уборку, совершенно не обращая внимания на нас с Галиной Петровной. Мы для Натальи что-то вроде предметов мебели. Судя по выражению ее лица.

— Наталья, я же просила, чтобы вы приходили не раньше двенадцати. — Все-таки хочу додавить свое. — Я люблю утром побыть одна.

Это моя маленькая попытка отвоевать хоть кусочек личного пространства.

— Я работаю с девяти, Кристина Сергеевна, — ровным голосом отвечает она, доставая из своей тележки какие-то флаконы и щетки. — У меня строгий график.

Она говорит это так, будто обсуждает не время своего прихода, а закон всемирного тяготения. Непреложный и не подлежащий обсуждению.

— Но я — хозяйка этого дома. — Чувствую, как во мне закипает раздражение. Или насчет «хозяйки» я погорячилась? Может, правильнее будет сказать, квартирантка? Пленница? Содержанка? Временная носительница драгоценного наследника?

— Меня нанял Вадим Александрович, — так же ровно отвечает горничная, голосом без намека на эмоции. — Я выполняю его распоряжения. Если у вас есть пожелания по графику, пожалуйста, согласуйте их с Вадимом Александровичем.

Слава богу, Галина Петровна каким-то чудом убеждает ее начать с гостиной, потому что она еще не закончила с завтраком. Когда этот андроид уходит, я смотрю на свою чудесную Галину как на спасительницу.

После завтрака собираюсь к врачу — первый прием и постановка на учет назначены на одиннадцать. Я одеваюсь просто — сарафан, сандалии с переплетениями ремешков, перевязываю волосы платком на африканский манер, так, чтобы из высокой пирамиды на голове свешивались влажные упругие локоны. Разглядываю себя в зеркало.

Красивой нужно быть всегда, просто для себя — не кисни, Крис.

Я где-то слышала, что беременность мальчиком «съедает» красоту, но моя красота никуда не делась. Ну разве что слегка потрепалась недосыпом и нервами последних недель.

В клинику меня везет Виктор. Молча. Я смотрю на знакомые с детства улицы, на платаны, на старые дома с ажурными балконами, и чувствую себя туристкой в собственном городе. Когда сбегала отсюда четыре месяца назад, искренне надеялась, что не вернусь и испытывала из-за этого огромное облегчение.

Клиника «Святая Екатерина» — это не просто больница. Это медицинский центр будущего, почему-то сильно смахивающий на СПА-салон для будущих мамаш. Внутри идеальная чистота и тишина, которую нарушает лишь тихий шелест кондиционеров. Меня встречают у входа, провожают в отдельное крыло для VIP-пациентов. Никаких очередей, никаких ожиданий.

Врача зовут Ирина Андреевна Воронцова. Женщина лет пятидесяти, с короткой стрижкой каштановых волос и темными глазами, в которых светится неподдельная доброта. Она выглядит не как очередная марионетка Авдеева. Или мне так просто кажется?

— Кристина, здравствуйте, — говорит она, улыбаясь. Улыбка у нее теплая, располагающая. — Не волнуйтесь так. Может, воды?

Отрицательно качаю головой и медленно сажусь в кресло напротив ее стола.

Почему-то до скрипа прокручиваю на ручке сумки предательски влажные ладони.

— Я не волнуюсь, — вру.

Хочется просто чтобы все это поскорее закончилось.