Достаю, верчу в руках — гладкая, тяжелая, а еще почему-то теплая. Идеально ложится в ладонь. И на ее кривых, неравных боку, тонкой черной линией нарисованы… злые смайлики. Сарказмирующие что ли?

Я смотрю на эти рожицы, и не могу сдержать улыбку.

Таранова, блять.

Это ни фига не подарок. Это — послание, показательный акт неповиновения.

Издеваешься, малыш?

Внутри чашки замечаю маленький, сложенный вчетверо листок бумаги — это даже не открытка, а что-то как будто вырванное из первого подвернувшегося под руку блокнота.

Разворачиваю.

Всего четыре слова: «С Днем рождения, расти большой».

Я ржу. Громко. В голос.

Расти большой. Блять. Какая же она…

Выталкиваю из головы эту мысль. Не хочу ничего чувствовать. Не хочу думать о том, что Кристина потратила на это свое время. Что она сидела где-то в этой своей гончарной студии, пачкала руки в глине, лепила эту кривую хрень, думала обо мне, вырисовывывая эти рожицы.

Ставлю чашку на стол. Смотрю. Так и вижу, как Кристина старательно выводила кисточкой каждую ехидную улыбку.

Думаешь обо мне, малыш? И что же ты думаешь?

Я гоню улыбку, которая лезет вслед за этими мыслями. Это же просто чашка, просто глина, просто ее выебон.

— Папа!

Голос Стаси вырывает меня из попыток решить Тарановский ребус. Она бежит за щенком-переростком, которого подарил Шутов.

— Зевс, стой! — кричит она, пытаясь его поймать.

Щенок бросается ко мне, путаясь у меня под ногами. Стася бежит за ним, и в попытке его схватить, неловко задевает стол локтем.

Я вижу, как чашка на краю качается.

Протягиваю руку, пытаюсь поймать.

Рефлекс. Инстинкт.

Но не успеваю.

Она падает прямо на каменные плиты.

Звук — короткий и окончательный. Как выстрел.

Чашка не разлетается на тысячу осколков. Она раскалывается на две идеальные, симметричные половинки. Как будто разрезали лазером.

Стася замирает с оторопелым лицом.

— Пап, прости, — шепчет очень старательно. — Я… нечаянно.

Я присаживаюсь на корточки. Притягиваю ее к себе, обнимаю.

— Все в порядке, принцесса, — выдыхаю глубокое мысленное «да что же за пиздец» ей в макушку. — Это просто чашка. Ничего страшного.

Стася смотрит с подозрением, шмыгает носом, но быстро переключается на поганую зверюгу и уносится за ним к гостям.

А я смотрю на две грёбаных половинки на холодном каменном полу.

И смайлики теперь смотрят не на меня, а как будто друг на друга — обмениваются взаимными ухмылками.

Беру осколки в ладони. Складываю. Они тут же распадаются снова.

Блять.

Мысленно матерюсь. На себя. На нее. На… все.

Мне жаль. По-настоящему, до зубного скрежета, жаль эту уродливую, кривую хрень.

Может, я бы и не поставил ее на почетное место, но точно бы не выбросил.

— Вадим Александрович?

Поднимаю взгляд на выросшего рядом официанта.

— Разрешите, я уберу? — выразительно смотрит на осколки у меня в руке.

А я, почему-то, смотрю на записку, которую случайно придавил туфлей и на «… расти большой» на маленьком клочке бумаги.

Утро воскресенья ленивое до безобразия.

В последнее время я встаю намного раньше будильника, и иногда по вечерам чувствую тревогу. Понятия не имею, откуда она — в последнее время я стала спокойнее. Точнее, я стала меньше дергаться после того, как отвоевала у Авдеева право рожать здесь, дома, и право рожать без его присутствия. Эти маленькие победы вселили надежду, что в далеком-далеком будущем я нащупаю правильный подход к этому камню, и смогу выторговать себе еще что-то…

Но тревога все равно мелькает.

Возможно, потому что до родов остается всего пара месяцев, и каждый прожитый день приближает меня к в дню Х.

Но сегодня все на удивление хорошо.

Я сижу на кухне, пью чай и в блокноте от руки делаю наброски своего следующего глиняного творения. У меня всегда неплохо получалось рисовать, хотя я чистой воды самоучка и мои рисунки определенно далеки от правильных пропорций и свето-тени, но мне важна суть — я как будто поверила в свои силы и хочу попробовать сделать еще кое-что. Маленькую супницу. Совсем крохотную. Для Авдеева-младшего. И надеюсь, она ему понравится.

День Рождения Вадима был вчера.

Я провела его в своей гончарной студии, с головой уйдя в творческий процесс. О нем не думала. Почти.

Что стало с моей чашкой, понятия не имею. Дошла ли она до адресата? Выбросил ли он ее, разбив о стену, или просто передал кому-нибудь из работников в доме? Я не знаю. И, как ни странно, мне все равно. Я сделала то, что должна была. Поставила свою маленькую, кривую точку и по крайней мере не спрятала голову в песок. Или просто устала воевать?

Сегодня я встречаюсь с Лори, поэтому с эскизом заканчиваю к десяти. Галина Петровна сегодня выходная, так что я планирую вернуться домой только поздно вечером, чтобы не торчать в этих хоромах в гордом одиночестве. А Лори для этого просто идеальный напарник.

Она написала мне еще утром, предложила погулять по городу и поболтать. Я согласилась, не раздумывая. Увидеть ее, поговорить с ней — это как глоток свежего воздуха.

Мы встречаемся в центре, у Оперного театра. Лори выглядит, как всегда, сногсшибательно. В простых белых джинсах, кашемировом свитере и кедах она умудряется выглядеть так, будто только что сошла с обложки «Vogue».

— Крис! — она обнимает меня очень осторожно, и я утыкаюсь носом в ее пахнущие Норвегией волосы — понятия не имею, что за запах, но для меня Норвегия пахнет именно так. Отступает на шаг, смотрит на мой уже внушительный, обтянутый мягким кашемировым платьем живот. Улыбается просто как солнышко. — Ты такая кругленькая, Крис! Боже, аккуратная, маленькая!

— Ты прикалываешься? — Я закатываю глаза, но все равно растягиваю губы в ответ. — Я похожа на бегемота.

— На бегемота была похожа я, с шутовской двойней, а ты просто Дюймовочка! — Лори, получив мое разрешение, гладит живот.

Мы идем по Приморскому бульвару. Солнце светит, море блестит, пахнет йодом и жареными каштанами. Мы болтаем без умолку, как будто не виделись сто лет.

Я рассказываю ей про свою гончарную студию, про то, как глина успокаивает нервы, про свои кривые тарелки и уродливые вазы. Она смеется, говорит, что я нашла свое призвание.

— Ты не представляешь, как мне тебя не хватает на работе, — говорит Лори с абсолютно искренним сожалением в голосе. — Без тебя — как без рук. Тебе нет замены, Крис. Я уже даже не ищу.

Я задираю нос, прекрасно понимая, что это просто ее доброта. Лори всегда справляется — с детьми, с работой, с Димой. А еще она не спрашивает про Авдеева, про нас, не задает вопросов, на которые мне точно не хотелось бы отвечать, и я благодарна за это. Она болтает, как раньше, до всего этого.

Как будто ничего не произошло, и теперь у наших прогулок просто немного другие декорации.

Лори рассказывает про близняшек — что они уже уверенно встали на ноги и превратили их идеальную квартиру в полосу препятствий. Про Диму, который активно пополняет их словарный запас постоянной болтовней. Про новый проект в «Aura Financial», который обещает стать настоящим прорывом. Говорит много, быстро и весело. Я не дура — знаю, что делает это намеренно, чтобы в нашем разговоре не было неловких пауз. Старается отвлечь меня, и ее разговоры — как теплое одеяло, укрывающее от тянущего изнутри холода.

Но все-таки, когда присаживаемся на скамейку с видом на порт, спрашивает, как у меня дела — тем самым тоном, который не предполагает формальный ответ.

Мне хочется рассказать ей все. Про ледяные глаза Вадима, про то, что я просто… существую, про то, что мне тревожно, про золотую клетку, в которой я задыхаюсь.

Но я не могу.

Не имею права втягивать их с Шутовым в это все.

— Все хорошо, — улыбаюсь, используя остатки своего самообладания. — Мы с Авдеевым… нашли компромисс. Я не лезу к нему, он не лезет ко мне. Все цивилизованно.