Подарки уже так близко… Огромные коробки, перевязанные блестящими лентами, и почти все они — для меня.

Я подкрадываюсь ближе, даже успеваю протянуть руку к самой большой, когда слышу звук. Тихий, приглушенный. Не из гостиной — он раздается из кабинета отца.

Замираю, когда слышу его голос.

Он… резкий. Злой.

Есть еще один голос — женский, очень испуганный и умоляющий. Отчетливо слышу: «Сергей Викторович… умоляю, отпустите…»

Дверь в кабинет приоткрыта, и в щель пробивается полоска света. Любопытство пересиливает страх. Я подкрадываюсь к двери, заглядываю внутрь.

Отец стоит спиной, я не вижу его лица, но почему-то даже радуюсь.

Перед ним, на коленях — девушка. Она кажется мне очень молоденькой и смутно знакомой. Вспоминаю, что пару раз видела ее в платье горничной. Она что-то говорит, но на этот раз я не могу разобрать ни слова. Пытается встать, уйти, но он хватает ее за волосы. Резко. Жестко.

И бьет. Открытой ладонью, по лицу.

Звук пощечины — сухой, слишком громкий в оглушительной ночной тишине.

Девушка падает на пол, закрывает лицо руками.

Ее ноги с содранными коленями, в простых черных лодочках, елозят по полу, как у букашки.

Мне так страшно, что закрываю рот ладонью, хотя абсолютно уверена, что даже если бы попыталась закричать — не смогла бы издать ни звука.

Через заднюю дверь в кабинет входят двое его огромных безликих охранников. Подхватывают девушку под руки, тащат обратно — кажется, эта дверь ведет на цокольный этаж. Я точно не знаю, потому что заходить в его кабинет мне строго запрещается.

Девушка не сопротивляется — она просто висит между ними, как сломанная кукла.

Я отшатываюсь от двери и бегу наверх, в свою комнату.

Залезаю под одеяло, укрываюсь с головой.

Меня трясет.

Долго.

Бесконечно долго.

Утром отец заходит ко мне в комнату, он выглядит веселым и отдохнувшим, с той самой огромной коробкой в руках.

Так похож на моего любимого папочку…

— Ты чего не спускаешься, принцесса? — целует меня в лоб. И заговорщицки добавляет: — А вдруг подарки разбегутся, а?

А я смотрю на него… и не могу произнести ни слова.

— Что случилось? — Папа прикладывает ладонь к моему лбу — кажется, ту самую, которой ударил ту девушку… Я хочу отшатнутся, но не получается. Это ведь мой… любимый папочка. — Тебе приснился плохой сон?

— Я… я тебя видела, — шепчу, спотыкаясь, не до конца уверенная, что такое можно произносить вслух. Не уверенная, что все это действительно было в реальности, а не в моем страшном сне. — Ночью. Там… там еще была… она…

Отец н на мгновение замирает. Улыбка как будто начинает медленно стекать с его лица, но я моргаю — и вот он уже снова улыбается, широко и ласково. А потом он снова улыбается.

— Глупышка. — Он садится на край кровати, ласково и заботливо гладит меня по голове. — Тебе просто приснился страшный сон. Такое бывает. Это все от перевозбуждения. Слишком много Рождества. Не было никого, Кристина — ну сама подумай? Ночью? Здесь? Незнакомые люди? Давай мы сейчас откроем подарки, позавтракаем — и навестим Викторию в больнице. Она тоже ждет, что Санта Клаус принесет ей что-то на Рождество.

Он подмигивает, вопросительно ждет моей реакции.

Я улыбаюсь.

Я ему верю. Он же мой любимый папочка, разве он может сделать кому-то больно?

Но холод и страх все равно, почему-то, никуда не деваются.

— Кристина?

Голос Вадима возвращает меня в реальность.

Я вздрагиваю, резко выныривая из ледяной воды прошлого.

Снег. Сосны. Тишина.

Пристально смотрящий на меня мужчина — совсем другой.

— Извини, я просто… — Мотаю головой, сбрасываю остатки наваждения. — Попыталась вспомнить что-то особенное, но у нас все было примерно точно так же.

Память — жестокий фокусник, потому что умеет незаметно и непредсказуемо выдергивать из прошлого самые болезненные осколки.

Возвращаясь в дом, я все еще чувствую на языке привкус того рождественского утра из моего детства — привкус лжи, страха и еще чего-то, тогда еще совершенно непонятного. Позже я узнаю, что вот так ощущается разочарование.

Вадим ничего не спрашивает и не лезет мне в душу, и за это молчаливое, деликатное понимание я бесконечно ему благодарна.

За окнами продолжает валить снег, и мир за пределами этого здоровенного дома кажется далеким и нереальным. Мы заперты здесь, трое взрослых-детей и один настоящий ребенок, и нам предстоит как-то прожить этот вечер и весь следующий день, не поубивав друг друга.

Атмосферу разряжают пряники.

Вадим, нахмурившись, делает глазурь. Его дочь — командует. А наша троица — Я, Морковка и Зевс — просто стараемся не отсвечивать.

— Пап, ты неправильно смешиваешь, — говорит Стася, тыча пальцем в экран планшета. — Там написано, что нужно сначала взбить белки, а потом уже добавлять сахарную пудру. А ты все свалил в одну кучу!

— Я художник, я так вижу, — парирует Вадим, невозмутимо продолжая месить глазурь.

— Оно же все растечется, — хмурится она.

— Ну, скоро узнаем.

Мы разукрашиваем пряники, и по кухне плывет густой, пряный дух Рождества — смесь имбиря, корицы и мускатного ореха. Я изредка поглядываю, как Вадим, нахмурив брови, пытается нарисовать на пряничном человечке ровную улыбку, и как глазурь растекается, превращая улыбку в злодейский оскал. Стася, высунув от усердия кончик языка, выводит на звездочке какую-то математическую формулу. Мне доверяют мешок с зеленой глазурью — просто разукрасить пряничные елочки. И хоть в этом нет ничего принципиально сложного, я все-таки пару раз ловлю на себе неодобрительный детский взгляд. Кажется, если у меня стечет хотя бы капля — она с удовольствием выставит меня на фиг на мороз, как в той старой детской сказке про двенадцать месяцев. Поэтому стараюсь изо всех сил. Господи, да я Авдееву аналитические сводки не писала так старательно, как потею над каждым чертовой имбирной елкой!

Потом ужин. Мы сидим за огромным столом, и несмотря на то, что Вадим со Стасей все время что-то таскают друг у друга из тарелок, во всем этом ощущается небольшая медлительность — мы все немножко правильно устали, после прогулки и целой кучи новых эмоций.

Фильм идем смотреть в гостиную: Вадим зажигает камин, и мы все вместе устраиваемся на гигантском диване перед экраном (здоровенная плазма волшебным образом просто выезжает из стены). Стася включает «Полярный экспресс», и с первых же кадров со звуком волшебного звона колокольчика, я широченно лыблюсь — обожаю этот мультфильм. Наверное, дочь Вадима тоже очень его любит, потому что, судя по брошенному на меня хмурому взгляду, только это останавливает ее от того, чтобы срочно не включить что-то другое. Но она все равно берет свое — сворачивается калачиком у него под боком, поджимает ноги, дав ему укрыть себя пледом.

Я, подумав, сажусь в кресло на безопасном расстоянии, подкладываю себе под локоть маленькую декоративную подушку, чтобы удобнее держать Марика на руках. Запрещаю даже думать о том, что тоже хочу вот так же беззаботно прижиматься к авдеевскому боку, и чтобы он так же поправлял плед на моих плечах.

Ты же не маленькая девочка, Крис. Что за идиотские фантазии?

На середине фильма Стася засыпает. Просто выключается и начинает смешно посапывать. Он смотрит на нее, поправляет один из хвостиков, проводит пальцем по носу. Улыбается. Потом осторожно, чтобы не разбудить, подхватывает на руки и со словами «Отнесу ее в кровать», легко, как пушинку, несет наверх.

Через пять минут начинает ворочаться Марик — как часы, потому что ему как раз пора есть. Я иду на кухню под аккомпанемент цоканья по полу собачьих когтей, потому что Зевс — тоже сонный и еле ковыляющий кривыми лапами — идет с нами за компанию. Смотрю, как жадно моя ванильная ватрушечка присасывается к соске, как смешно двигаются бровки на его крошечном сосредоточенном личике, и растираю пальчики от избытка чувств, нежности и безграничной любви.