Крис в кровати нет. Где она — намекают звуки из ванной.

Внутрь не захожу, остаюсь пару секунд стоять в дверях, чтобы она меня увидела. Это же Крис — после ее вчерашнего демарша на тему «это просто секс без обязательств» (святая наивность) я вполне серьезно жду, что на утро мне в голову полетит буквально первое, что попадется ей под руку.

Крис стоит спиной ко мне, у раковины, и чистит зубы. На ней та же шелковая пижама, что и вчера. Помню, как срывал с нее эти шорты и, честно говоря, был уверен, что разорвал их к чертовой матери. Но нет. Они на ней, и тонкая ткань обрисовывает изгиб бедер и линию задницы, которую я всего несколько часов назад сжимал в ладонях. Пальцы рефлекторно сжимаются, пробуя наощупь уже просто воспоминание.

Таранова видит меня в зеркале — рука с зубной щеткой на мгновение замирает.

Мы встречаемся взглядами в отражении, и воздух в ванной моментально становится плотным.

Жду пару секунд. Взгляд лапает меня в отражении — чувствую, как невидимые пальцы скользят по плечам, груди. Она в принципе особо и не скрывает направление своих мыслей. Черт, всегда любил в ней эту черту — она любит секс, она в нем нуждается и всегда раздвигает ноги, потому что осознает свою женскую сексуальность. Для меня женщина, которая считает секс исключительно мужской хотелкой — абсолютно не вариант.

Я подхожу, становлюсь рядом, беру свою щетку и выдавливаю пасту.

Мы стоим плечом к плечу, и я готов поспорить на пару миллионов, что мысли в нашей голове пересекаются и почти идентичны, возможно с небольшими оговорками на тему того, в какой именно позе мы хотели бы трахнуть друг друга прямо сейчас.

Молчание звенит. Я чувствую ее, смотрю на ее отражение.

На шею с заметным багровым следом от моего вчерашнего укуса.

Так, окей, Авдеев, у тебя снова встал.

Я наклоняюсь к раковине, чтобы сполоснуть рот, совершить простое механическое действие, чтобы разрядить гудящее под кожей напряжение, но, когда выпрямляюсь, Кристина сама разворачивается ко мне всем корпусом.

В ее руке — маленький, сложенный вчетверо листок бумаги, кое-как перевязанный лентой.

— С Рождеством, Авдеев. — Ее голос звучит на удивление ровно, когда протягивает эту писульку мне.

Верчу ее в пальцах, пытаясь, для начала, понять, что это может быть.

Разглядываю его, потом — ее. На языке вертится естественная пошлость. Что-то вроде: «Я бы предпочел другой подарок, Крис, например, повторение прошлой ночи».

Но хватает ума промолчать. Хотя тут скорее срабатывает правильная чуйка, потому что вот это преувеличенное спокойствие на тарановском лице заставляет мысли раскручиваться в другую сторону. И заткнуться с шутками ниже пояса.

«Подарок» ощущается совсем невесомым в ладони. Развязываю ленточку, разворачиваю.

Внутри — одна-единственная строчка, написанная ее неровным, летящим почерком.

Читаю.

«Тогда на аукционе я видела Гельдмана в первый раз после смерти отца».

Перечитываю снова.

Внутри все застывает. Лед, который только что начал таять, снова сковывает вены.

Вот нахуя ты, малыш, снова про это? Я же только…

Хмурюсь, поднимая на нее взгляд, но она уже отвернулась. Снова смотрит на себя в зеркало, упершись ладонями в мраморную столешницу. Обращаю внимание, что хоть на лице у Крис все то же пофигистическое выражение, костяшки пальцев все-таки предательски побелели.

— Я, конечно, дрянь, Авдеев, — говорит в отражение легким, почти беззаботным голосом, но мышцы на спине натягиваются так сильно, что это заметно даже под тонкой пижамной футболкой. — Но не до такой степени, как ты обо мне подумал. Никакого сговора с Гельдманом у меня не было. Я правда увидела его тогда впервые. И о том, чем они занимались с моим отцом, понимать начала примерно тогда же.

Кристина делает паузу, как будто собираясь с силами.

Я молчу. Желания закрывать ей рот нет. Впрочем, как и раскручивать заново всю эту хуйню, но кто я такой, чтобы становиться между женщиной и ее потребностью высказаться.

— Он узнал меня в тот вечер. Начал шантажировать. — Кристина качает головой, вздыхает. — Требовал информацию в обмен на молчание о том, кто я. Я тянула, как могла. Боялась… тебя. Боялась того, что ты сделаешь, если узнаешь, чья я дочь.

Не считая одной рваной паузы, говорит ровно, как будто зачитывает отчет. Безэмоционально констатирует факт, подводит черту, не оправдывается.

— Да, ту информацию о сделке слила я, — продолжает бесцветным голосом. — И я в целом понимала, на что иду. Но, — на мгновение все же запинается, — меня никто не подкладывал к тебе в постель. Это было мое решение. У меня были… свои заблуждения на твой счет.

Заблуждения, значит, малыш?

Кристина выпрямляется, встряхивает головой, как будто отгоняя наваждение.

— Я была уверена, что Лёва меня закопает после всего, — говорит она, все еще глядя на меня в зеркале. — А он просто испарился.

Ну да, малыш, испарился, улетел как волшебник, блять, на голубом воздушном шаре.

Зеленые глаза медленно-медленно сужаются. Если до этого воздух между нами был просто очень плотным, то теперь он начинает потрескивать. И вибрирует, когда Кристина разворачивается на пятках, задирает голову, вглядываясь в мое лицо.

Хмыкает. Качает головой, на мгновение прикладывая ладонь к лицу.

— Это ведь ты его «успокоил», да?

Звучит как вопрос, но мы оба знаем, что мой ответ ей не нужен.

Я пожимаю плечами, потому что не собираюсь ничего ей объяснять. Я сделал то, что должен был — точка. Иногда средства не имеют значения, потому что во главе угла стоит результат. Если бы Гельдману проломленной башки и черепно-мозговой оказалось недостаточно, чтобы отвалить, я бы его закопал. Своими руками. И в принципе эта мысль не терзала бы меня длинными ночами.

На губах Кристины более чем понимающая улыбка.

Такая… которая очень нравится моей внутренней скотине, потому что в ней нет ни капли осуждения. Она сама такая — если бы на кону стояла жизнь нашего сына, она бы огрызалась до последнего. Стояла бы на смерть.

В этом мы с ней очень похожи.

Слишком, мать его, похожи. Возможно поэтому и стукнулись лбами?

— Я знаю, что это ничего не меняет, — Кристина снова дергает плечом и на этот раз все-таки отступает, увеличивая расстояние между нами до более ощутимого. Я мысленно благодарю ее за это, потому что до тех пор, пока до нее могут дотянуться мои руки — мой здравый смысл валяется в нокауте. — Просто хотела чтобы ты знал. Что… ну, знаешь, вся эта хрень случилась, потому что одна маленькая глупая девочка вообразила себя мстительницей сотого уровня. Под тебя меня подложило исключительно собственное чувство долга перед отцом. Я не знала, что… он пытался сделать с твоей дочерью. И не знала, что ты…

Она спотыкается.

Не знала, что это я не его закопал? Ну, продолжай, малыш.

Но Кристина ничего не успевает сказать, потому что в комнату с криком «Пап, подарки!» врывается Стаська.

Январская серость за окнами нашего магазинчика кажется густой и вязкой, как остывший кисель, но внутри «Двух из ларца» царит свой, отдельный мир — теплый и уютный, пахнущий глиной, деревом и свежей, только что завезенной партией наших собственных брендированных пакетов. Все как положено — из переработанной целлюлозы, с красивым черным логотипом без лишнего шума.

Вечером у нас почти нет посетителей — основной наплыв почему-то после обеда и до пяти, тогда же примерно и пустеют прилавки. Так что сейчас мы с Олей, устроившись за стойкой, подводим итоги дня, который, вопреки послепраздничному затишью, снова оказался на удивление бойким.

— Оль, ты видела отчет по онлайн-продажам за вчера? — спрашиваю я, лениво прокручивая цифры на экране ноутбука.

— Видела, — она, высунув кончик языка, старательно, до блеска, натирает очередную чашку. — Еще пара лет — и сможем купить себе по острову. Маленькому. Где-нибудь в Греции. И будем лепить там вазы из вулканического пепла.