urban_sigh: Черт, я навязчив?

Я: В наш век нерешительных, робких мужчин, настойчивость можно только приветствовать.

Я: Но я действительно занята до конца зимних каникул.

urban_sigh: Можно написать вам после праздников, Неуловимая Кристина? С тем же предложением, разумеется.

Я не знаю, что ему ответить.

Правду — что я сейчас не готова ходить на свидания?

Или что не готова конкретно с ним?

Минуту просто разглядываю потолок почти бесшумно скользящего по дроге «Роллс-Ройса». Он белый. Как чертово пальто Безобразной Лизы.

И пишу короткое, совершенно ни к чему меня не обязывающее: «Да, конечно, давайте спишемся после праздников».

Я стою на предпоследней ступеньке легкой алюминиевой стремянки (той самой, на которой Вадим взбираться красить стены детской нашего сына) и, затаив дыхание, прикрепляю последний стеклянный шар к пушистой искусственной ветке. Он идеально белый, матовый, с тонкой россыпью серебристого глиттера, который тут же осыпается на мои пальцы. Мгновение я смотрю как он ловит мягкий свет гирлянды, а потом медленно, почти с благоговением, слезаю вниз.

Отряхиваю руки.

Готово.

Моя елка. Первая настоящая, наряженная мной елка за последние, кажется, сто лет. Она высокая, больше двух метров, с густыми, неотличимыми от настоящих иголками, которые, вопреки здравому смыслу, лично для меня пахнут морозом и чем-то неуловимо праздничным. И эта елка — воплощение моего девичьего, немного инфантильного представления об идеальном Рождестве. Вся в белых шарах — глянцевых, матовых, усыпанных блестками — и перевязана десятками пышных бантов из нежно-розовой, бархатной ленты. Знаю, что это китч. Знаю, что слишком сладко, слишком по-девчачьи. Но мне плевать. Я хотела именно так.

Это Рождество мы с Марком проведем не здесь. Но я не могла оставить квартиру пустой и холодной. Мне нужен был якорь, который будет ждать нашего возвращения. Я наряжала ее в несколько подходов, в последние дни и вот сегодня, в самый канун Рождества, потому что последние недели пролетели в сумасшедшем, лихорадочном ритме открытия магазина.

Но, возможно, так даже лучше. Ощущение пойманного за хвост в самый последний момент праздника, как-то по особенному приятно дразнит и раздувает мое настроение.

Я подхожу к креслу-качалке, из которого за мной с любопытством наблюдает Марик. Беру его на руки — и на этот раз он вполне осознанно булькает улыбкой. Именно так — это его «фишка». Он теплый, тяжеленький и пахнет так, что его хочется съесть.

— Смотри, Морковка, — подношу его к елке, трогаю пальцем шарик, и он начинает раскачиваться. Марик снова булькает — кажется, это самое важное одобрение в моей жизни. — Это наша первая елка. Нравится? В следующем году будешь помогать мне ее украшать. Украшать, а не ронять, договорились?

Он смешно морщит нос и точно соглашается.

Я целую его в пахнущую ванилью макушку и чувствую, как внутри разливается густое, теплое спокойствие. С ним на руках все кажется правильным.

Даже поездка к Вадиму на два дня с ночевкой.

Я уже столько раз накрутила себя по этому поводу, что сейчас чувствую абсолютное спокойствие, без намека на панику. И легкий, щекочущий трепет внизу живота.

После той словесной перепалки на уровне фола… мы загородились друг от друга стеной. Постарались на славу, укрепили тяжелыми кирпичами формальностей и деловых сообщений и больше не поднимали запретных тем. Но напряжение никуда не делось — оно висит между нами как натянутая струна. Хотя, очень может быть, что это снова только мои фантазии, потому что каждая наша встреча с Вадимом лицом к лицу (всего несколько за это время, на самом деле) выглядит так, будто произошедшее до сих пор не выветрилось только из моей головы.

Я укладываю Марка обратно в кресло и иду собирать вещи. Сегодня в доме тихо, я дала всем выходные — и Елене Павловне, и Галине Петровне, и даже вечно мельтешащей Наташе. Все свободны до двадцать седьмого, и всех их ждут подарки под елкой, в красивых коробочках с записками, где чей.

Сумка для Марка на этот раз получается на удивление компактной. Никаких лишних вещей. Только самое необходимое. Я, наконец, научилась отличать свои тревоги от его реальных потребностей.

А вот со своей сумкой все сложнее. Я бросаю туда мягкие кашемировые брюки для дома, уютный свитер, шелковую пижаму. А потом, поддавшись какому-то злому, иррациональному импульсу, открываю ящик комода и достаю тот самый комплект белья из черного кружева от «Провокатора», который я купила в свой первый день свободы. Смотрю на эту провокационную тряпочку, и щеки начинают гореть. Зачем я его беру? Я же не собираюсь его надевать? Господи, конечно, нет. Это просто… талисман. Напоминание о том, что я — не только мама, но еще и женщина.

А еще ты его до усрачки хочешь, Крис, просто как кошка.

Господи.

Быстро сую комплект на дно сумки и пытаюсь забыть о том, что он вообще там лежит.

Жалко, что свои чувства спрятать совсем не так легко. Мое тело, очнувшееся после долгой спячки, хочет эту шпалушку так, что иногда я просыпаюсь посреди ночи от боли внизу живота от нереализованной потребности. Гормоны как будто устроили внутри меня панк-концерт, исход которого абсолютно неизвестен.

Я настолько взвинчена, что в пиковые напряжения похотливой синусоиды всерьез ловлю себя на мысли о необходимости завести пару игрушек из магазина для взрослых. Чтобы… ну, хотя бы чисто технически…

Эта поездка и два дня под одной крышей — как игра с огнем. И я, как последняя идиотка, сама несу спички.

Я застегиваю сумку и слышу тихий щелчок замка как раз когда спускаюсь по лестнице.

Сердце звонко падает на дно желудка и разбивается на миллиард розовых конфетти.

Чтобы унять дрожь и не выскочить навстречу как соскучившаяся хозяйская собачонка, делаю глубокий-глубокий вдох. Но все равно когда вижу его, то в первую минуту задерживаю дыхание.

В джинсах и простой толстовке без опознавательных знаков, Авдеев выглядит максимально расслабленным и немножко домашним, но от этого — еще более опасным для моих несчастных нервов.

Он останавливается в гостиной и его взгляд замирает на елке. На губах появляется легкая, ироничная усмешка.

— Розовые банты, Кристина? — Его низкий голос обволакивает меня как чертова сладость, когда ты на диете уже слишком долго и слюна вот-вот начнет выделяться сама собой. — Серьезно? Я думал, мы договорились, что у нас пацан.

— Это для эстетики, Авдеев, — фыркаю я, стараясь придать словам хотя бы оттенок язвительности, потому что на самом деле хочется посмеяться. — Людям с отсутствующим чувством прекрасного понять тонкую разницу просто не дано.

Он качает головой, но я вижу пляшущие смешинки в синих глазах. Подходит ближе,

взгляд с елки соскальзывает сначала на меня, потом на — Марика, усердно кряхтящего в своем кресле. Стараюсь не поддаваться внутренней злости из-за того, что я «удостоилась» аж целой секунды его драгоценного внимания. Даже треклятой елке досталось больше.

Я беру Марика на руки, и он снова пытается вертеть головой, чутко реагируя на присутствие рядом папы.

— Готовы? — Вадим подходит еще ближе, берет наши сумки в одну руку, и наклоняется, чтобы пощекотать Марика пальцем за щеку — всегда так делает, а сын всегда в ответ издает целую канонаду самых разных, но всегда восторженных звуков.

Но в этот раз Вадим слишком близко, хотя скорее всего, дело не в дистанции, а в моих собственных чувствительных рецепторах. Это точно гормоны, те самые, которые сводят с ума даже самых трезвомыслящих женщин, что уж говорить обо мне. Но я, блять, никогда раньше не хотела его настолько сильно, как сейчас. Сожрала бы. Просто затолкала в себя как самый красивый пончик с витрины в кофейне.

Он так близко, что я чувствую исходящее от его тела тепло. Вдыхаю запах — его «Ёбаная сказка» помноженная на морозный воздух и ощущение того, что перед тобой ТОПовый самец. Он отстраняется, но несколько моих длинных, выбившихся из пучка волос, цепляются за его толстовку и тянутся следом, когда будто издеваясь над моей потребностью сделать тоже самое.