— Они не могли знать…

— Они приводить нас в этот опасный страна. И могут использовать здесь любую возможность. Gott in Himmel![403] — Фон Остен погрозил небу кулаком.

— Не упоминайте имя Господа всуе, — Торнтон опустился на колени и стал молиться. Он не просил о помощи: и жизнь, и смерть — все в воле Господа. Окончив молитву, он почувствовал себя спокойнее.

— Остальные будут искать нас, если мы не вернемся к вечеру, — сказал он. — Они приблизительно знают, куда мы пошли.

— Ja, но это чертовски большая территория для поиска, а мы не выдержим долго на такой холод. — Фон Остен обхватил себя руками и поежился.

— Будем стрелять время от времени; может, нам удастся вызвать снежный обвал. Но пока мы можем только ждать, никто не пойдет сюда в ближайшее время. Вскройте, пожалуйста, пакет первой помощи и помогите мне.

Больше делать было нечего, оставалось — ждать.

Когда зашло голубое солнце, стало холоднее. Тени начали заполнять яму, воздух стал похож на густую жидкость. Внизу не было ветра, но люди слышали его пронзительный холодный свист наверху, над ямой. Они пытались двигаться, чтобы согреться, но у них уже не было сил.

После захода второго солнца они прижались друг к другу в бездне тьмы под резким золотым светом звезд. Время от времени они начинали дремать и просыпались от холода. Сознание почти что покинуло их, время тянулось медленно, и их всю ночь преследовали галлюцинации. Однажды Торнтону послышалось, что кто-то зовет его, и он мгновенно проснулся. Голос звучал глухо где-то внизу, он обвинял марсианина в грехах, и Торнтон понял, что это слуховая галлюцинация.

Долгая ночь кончилась. Когда первые лучи солнца озарили узкий край неба над их головами, люди очень удивились тому, что еще живы.

Вновь и вновь они брали в окоченевшие руки ружья и стреляли в воздух. Эхо отдавалось вокруг, и Торнтон с трудом припоминал топографию окружающей местности. Трудно было об этом думать, но он понял, что окружающие скалы не дают звуку распространяться далеко. Их никогда не найдут, их кости будут лежать здесь, пока свет двойной звезды не превратится в пыль.

Взошло первое солнце. Они не видели его, однако оно растопило ночной иней, и дюжина холодных ручейков побежала в яму. Фон Остен оттирал отмороженный палец, стараясь вернуть его к жизни. Торнтон хотел помолиться, но слова молитвы не шли на ум. Как будто Бог проклял его.

Солнечный свет проник на дно ямы, когда появились рорванцы. Торнтон увидел, как они смотрят через край ямы. Вначале он их не узнал: его мозг был затуманен. Затем пришло понимание, и он с усилием очнулся от забытья.

Фон Остен выкрикнул проклятие и схватился за ружье.

— Morderische Hund![404]

Торнтон вовремя пригнул его винтовку к земле.

— Идиот! Они пришли вытащить нас.

— Вытащить? Они пришли смотреть, как мы умирать.

— Чего мы добьемся, если будем стрелять в них? Отдайте мне винтовку, вы, дьявол! — Они вяло боролись. Трое рорванцев, стоя на краю ямы, смотрели на них. Ветер раздувал их мех, но лица-маски были совершенно невыразительными. И они молчали.

Торнтон отобрал у немца оружие и посмотрел вверх. Там не было никого. Словно холодная рука сжала его сердце. Так просто, так легко. Если рорванцы хотят всех убить, то этих двоих уже можно считать мертвыми. Они просто скажут, что не нашли следов пропавших.

Так легко, так легко… все смешалось в голове у Торнтона.

— Господь Великий Всемогущий, — прошептал он сквозь зубы, — уничтожь их! Смети с лица земли!

А что-то в глубине его души хохотало и кричало, что может Всевышний устал от людей, что может это новые избранные люди, которые изгонят грешное человечество прямо в ад.

Он чувствовал в себе смерть, он был обречен замерзнуть и умереть здесь, в тридцати тысячах световых лет от дома, и Бог отвернул свое лицо от Джоаба Торнтона. Он склонил голову, чувствуя слезы на глазах.

— Да будет воля твоя.

Вскоре вновь появились рорванцы. Они принесли веревку, и один из них обвязал себя ею, а другой стал опускать его вниз, чтобы вытащить людей…

За перевалом начинался крутой спуск, утесы обрывались в отдаленное сверкающее море. Это напоминало Лоренцену часть калифорнийского побережья — суровая красота гор, травы, кусты и низкие темнолистные деревья вдоль их склонов, широкий белый берег далеко внизу. Но эти горы были выше и круче. Он вспомнил слова Фернандеса о том, что ледниковый период на Трое наступил вслед за недавним периодом тектонической активности. Огромный спутник, вероятно, делает процесс диастрофизма более быстрым, чем на Земле. Лоренцен подумал о маленьком геологе и о его могиле. Ему не хватало Мигеля.

Хорошо, что спасли Торнтона и фон Остена. Он запомнил долгий разговор с марсианином после этого события. Торнтон рассказывал ему о своих планах короткими отрывистыми предложениями, побуждаемый внутренней необходимостью убедить себя. Он признал, что был неправ. Ибо, если рорванцы замышляли убийство, то почему тогда спасли его? Лоренцен не пытался ему возражать, но добавил этот вопрос к своему списку.

Фон Остен по-прежнему враждебно относился к чужакам, но, очевидно, старался не показывать этого. Торнтон, потрясенный происшедшим, ударился в другую крайность — он теперь доверял рорванцам не меньше Эйвери. Марсианин размышлял над теологической проблемой: имеют ли рорванцы душу? Он чувствовал, что имеют, но как это доказать? Джаммас-луджиль бодро и святотатственно ругал бесконечное путешествие. Лоренцен чувствовал себя очень одиноко в эти дни.

Он делал успехи в изучении языка. Мог уже следить за беседами Эйвери и Джугаса, и убедился, что это были вовсе не уроки. А психолог, неопределенно улыбаясь, отвечал на его вопросы с ловкостью, которая заставляла Джона Лоренцена заикаться и говорить бессвязно. Да, конечно, он уже хорошо овладел языком, и рорванец рассказывал ему разные интересные подробности о своей расе. Нет, он не хотел терять время и учить Лоренцена тому, что знает сам: позже, Джон, позже, когда мы будем не так заняты.

Лоренцен был бы рад сбросить с себя эту тяжесть. Прекрати, поверь Эйвери на слово, перестань размышлять, беспокоиться и бояться. В свое время будет дан ответ на все вопросы. Это его не касается.

Он сжимал зубы и продолжал начатое дело. Ему не приходило в голову, что он сильно изменился: стал упрямым и агрессивным. Во всем, что не касалось его расследования, он был похож на остальных, позволял другим думать и решать за себя; но он никогда уже не будет прежним.

Спуск вниз, к морю, был изнурительным, но он занял всего два дня. Когда они достигли побережья, то почувствовали себя словно на пикнике. По словам Эйвери, Джугас утверждал, что до цели их путешествия осталось всего несколько дней.

В этом месте прибрежная равнина с трудом оправдывала свое название: она сужалась до полоски, шириной не более километра, поросшей травой и деревьями, за которой начинались скалистые утесы — отвесные подножия гор. Берег был как в Калифорнии: сильно вытянутый песчаный пляж с высокими дюнами, омываемыми соленой водой. Но на Земле никогда не бывает такого яростного прибоя, и такого мощного прилива, который дважды в день заливает весь берег. Охотиться было не на кого, и отряд поддерживал силы, питаясь травами и кореньями.

Лоренцен чувствовал, как в нем растет напряжение по мере того, как позади оставались километры пути. Еще несколько дней и тогда — ответ? Или новые вопросы?

Смерть настигла их снова прежде, чем закончилось их путешествие.

Прилив обрушился на них на исходе дня, когда они уперлись в скалы, обрывающиеся отвесно прямо в море.

Угловатые и сглаженные волнами камни, наполовину погрузившиеся в песок, образовали невысокую стену на пути отряда. За ней берег изгибался длинной и узкой петлей, окаймляя залив, ограниченный утесом десятиметровой высоты. Вода в заливе была проколота зубьями скал, разрывающих его поверхность; устье залива в километре от берега белело от бушующих на линии рифов волн.