— Черт возьми, какой пост вы занимаете? — прошептал я.

— Пост? Да никакого. В том-то вся и прелесть. Я лишь неофициальный советник президента. — Ахтман передернул плечами. — Первый среди равных. Кто-то же должен им быть, сами понимаете, а у меня большой отряд людей, преданных лично мне, которые оказывают мне большую помощь и делают большое дело… О, это можно назвать лидерством… меня только к этому и готовили. И мой опыт срабатывает неплохо, как по-вашему?

— Для вас — да, — тонко ответил я.

— Черт побери! Думаете, мне хочется держать под своей крышей сотню горластых слуг? Но это — часть шоу, которое приходится разыгрывать. Ошибка Харе в том, что он казался таким совершенством, что никого не завораживал. Нельзя поднять из руин целый мир, если не будет Лидера с большой буквы.

— Мне казалось, мы против этого-то и боролись, — прошептал я.

— Боролись. И боремся. Разумеется. Но еще предстоит столько дел. Мы не можем переменить русло за неделю, ведь у нас люди поколениями отучены думать, мы не можем сразу же применять ордена на обыск, презумпцию невиновности, гражданский кодекс и соблюдать процессуальные тонкости в политических процессах, пока среди нас несколько миллионов заговорщиков, стремящихся восстановить диктатуру. На свете еще много убежденных хареистов, вы это сами понимаете, не говоря уже о нескольких сотнях горсток безумцев, у каждой из которых есть свой особый план спасения человечества. — Ахтман зажег новую сигарету от догорающего окурка.

В рокоте его слов слышался ледяной холод.

— Мы не можем распустить протекторат и предоставить иностранные провинции самим себе, пока они не обучатся и не достигнут уровня цивилизованных наций, или перед нами замаячит новая атомная война. А здесь, у нас дома, такая бедность, такой голод… как по-вашему, насколько заинтересован в демократическом правлении человек, когда его детям не хватает хлеба? Если мы позволим, то он пойдет за первым горлопаном, первым крикливым фюрером, который пообещает их накормить. Вначале нам надо восстановить хозяйство…

Я сам удивился, что решился перебить его.

— К вашему сведению, — сказал я, — я член либертарианской партии.

— Какая разница, — весело махнул он рукой. — Это не будет вменяться вам в вину, когда политические партии распустят, а это лишь вопрос…

— Распустят! — я задохнулся. — Но предполагалось провести выборы…

— Боюсь, что с ними придется подождать несколько лет. Честно говоря, дружище, вы же понимаете, что в современных условиях их невозможно провести. Я думал, что это исполнимо, поэтому мы и объявили о выборах, но факты, обнаружившиеся потом, показали, что я заблуждался. — Ахтман хмыкнул. — Почему у вас в глазах написан такой ужас? Я вам не Харе. Он никогда не признавал своих ошибок.

— А вам и не нужно их признавать, — пробормотал я. — У вас же нет должности… Вы стоите за спиной президента и Конгресса, они возьмут на себя вину за ваши ошибки и заблуждения, а вы воспользуетесь всем причитающимся вам почетом, когда что-то удастся. О да.

— Это просто смешно. — На какое-то мгновение он разозлился. Затем, повернувшись ко мне спиной, он обратился к окну.

Словно по какому-то скрытому сигналу бесшумно, как кошка подошел лакей, протягивая мне пальто. Я встал на дрожащих ногах и стал его натягивать.

— Не беспокойтесь, профессор, — сказал Ахтман мягко. — Ладно, если вы настаиваете, пусть это будет диктатура. Но она пойдет во благо, черт, вы же знаете меня и идеалы, за которые я боролся, ведь так? Может быть, нам придется кое-кого убивать, и люди в этом городе начинают называть меня Циником. Но… — Он так и не обернулся ко мне…

Это же только сугубо временно.

…Много времени спустя в бухте Сан-Франциско всплыл утопленник в поношенном костюме. Полиция пришла к выводу, что он в какой-нибудь туманный день прыгнул в воду с моста Золотых ворот. Тут слишком чисто и пустынно, не совсем обычное место выбрал неведомый пьяница, чтобы свести счеты с жизнью, но над этим никто не задумался. За пазухой у мертвеца оказалась Библия, а в ней закладка, и на заложенной странице отчеркнуто несколько строк. От нечего делать один из полицейских стал разглядывать размокшие листы и наконец разобрался: отчеркнуты были третий и четвертый стихи седьмой главы книги пророка Иезекииля.

Шквал налетел, когда Малыш Мак-Клелан уже совсем было пошел на посадку. Он рванул ручку на себя: взревели двигатели, рейсовый бот стал на хвост и подскочил вверх. Миг — и его завертело, закружило, как сухой лист. В иллюминаторах почернело. Перекрывая вой ветра, забарабанил ливень. Сверкнула молния, прокатился гром, и Нат Хоуторн, ослепленный, оглушенный, перестал что-либо воспринимать.

«С приездом!» — подумал он. А может быть, он сказал это вслух? Опять загромыхало, словно исполинские колеса раскатились по мостовой — или это просто хохот? Бот перестало швырять. Перед глазами уже не плавали огненные пятна, и Хоуторн различил облака и спокойную водную гладь. Все окутано синеватой дымкой, значит, время близится к закату. «К тому, что на Венере называется закатом», — напомнил он себе. Еще долгие часы будет светло, ночь никогда не станет по-настоящему темной.

— Еще бы чуть — и крышка, — сказал Малыш Мак-Клелан.

— А я думал, эта посудина приспособлена для бурь, — сказал Хоуторн.

— Верно. Но это же все-таки не субмарина. Мы были слишком низко, и уж больно неожиданно это налетело. Чуть не нырнули, а тогда бы… — он пожал плечами.

— Тоже не страшно, — возразил Хоуторн. — Выбрались бы в масках через люк и наверняка продержались бы на воде, а со Станции нас бы заметили и подобрали. А может, Оскар еще раньше нас выручил бы. Здешняя живность нам ничем не грозит. Мы для них так же ядовиты, как они для нас.

— Называется «не страшно», — передразнил Мак-Клелан. — Конечно, ты за бот не в ответе, а только ему цена пять миллионов монет.

Фальшиво насвистывая, он описал круг и снова пошел на посадку. Он был маленький, коренастый, веснушчатый и рыжий, двигался быстро, порывисто. Много лет Хоуторн только и знал, что Малыш — один из пилотов, постоянно перевозящий грузы с кораблей на орбите к Станции «Венера» и обратно: бойкий малый, вечно сыплет к месту и не к месту непристойными стишками да болтает невесть что о своих похождениях по части «женской нации», как он выражается. А тут они летели вместе с Земли, и под конец Мак-Клелан смущенно показал всем спутникам стереоснимки своих детишек и признался, что мечтает, когда выйдет на пенсию, открыть небольшой пансион на берегу Медвежьего озера.

«Слава тебе, господи, которого нет, что я биолог, — подумал Хоуторн.

— В моей профессии пока еще не становишься перед этим веселеньким выбором: в тридцать пять лет выйти в отставку либо засесть где-нибудь в канцелярии. Надеюсь, что я и в восемьдесят буду прослеживать экологические связи и любоваться северным сиянием над Фосфорным морем!»

Бот накренился, и внизу стала видна Венера. Казалось просто невероятным, что сплошной, без единого клочка суши океан, покрывающий всю планету, может быть так живописен. Но тут свои климатические зоны, и у каждой — миллионы изменчивых цветов и оттенков; это зависит от освещения, от того, какие где существуют живые твари, а они всюду разные, так что море на Венере не просто полоса воды, но лучезарный пояс планеты. Да еще каждый час под другим углом падают солнечные лучи, и совсем по-иному все светится ночью, и опять же ветерки, ветры и вихри, смена времен года, валы прилива, что катятся по двадцать тысяч миль, не встречая на пути ни единой преграды, и еще какой-то ритм органической жизни, людям пока не понятный. Нет, тут можно просидеть сто лет на одном месте — и все время перед глазами будет что-то новое. И во всем будет красота.