— Давай же. Пять значимых вещей.

— Хорошо. Эм. Черт, прошло уже много времени.

С минуту она молчала. Я мог с уверенностью сказать, что она действительно обдумывает, что именно сказать. Она вытерла ладони о джинсы, словно пытаясь стереть дискомфорт, который выражало ее лицо и тело.

— Мыло.

— Хорошо, — я постарался не улыбнуться. Это была совершенно непредвиденная вещь. — Мыло. Что еще?

— Маунтин Дью. Со льдом и соломинкой.

— Так трогательно, — я мягко поддразнил Джорджию, пытаясь вызвать у нее улыбку. Она улыбнулась совсем немного, зато перестала тереть ладони.

— Носки. Носить ковбойские сапоги без носок — отвратительно, — с уверенностью заявила она.

— Этого я не знал. Но да, понимаю, — кивнув, согласился я.

— Итого пять, — произнесла она.

— Лед и соломинка не считаются. Они относятся к Маунтин Дью. Продолжай. Еще два.

Она не спорила против исключения двух вещей из ее списка «Пяти значимых вещей», но сохраняла молчание в течение долгого времени. Я ждал, размышляя, не наскучила ли ей эта затея. Но затем она сделала глубокий вдох и, глядя на свои руки, прошептала:

— Прощение.

Горечь подступила к моему горлу, и это чувство было одновременно и чуждо, и знакомо.

— Твое или мое? — спросил я, мне просто необходимо было это знать. Я задержал дыхание, стараясь совладать со своими эмоциями, и наблюдал за тем, как она засовывает руки в карманы и, кажется, собирается с мужеством.

— Нас обоих, — ответила она. Сделав тяжелый вдох, она встретилась со мной взглядом. — Ты простишь меня, Моисей?

Возможно, она искала прощение за то, что произошло с Илаем, потому что сама все еще не простила себя. Но я не винил ее в случившемся с ним. Я любил ее за то, что она родила Илая, и я хотел сказать ей, что мне не за что ее прощать. Но это была не вся правда, потому что было много других вещей, за которые я бы хотел попросить прощения. Никто не хотел меня с того самого дня, как я родился. Но Джорджия меня хотела. И потому что она хотела меня, когда никто другой не желал, я сразу же стал подозрительным. Я не доверял ей. И я всегда был настроен неприязненно по отношению к ней.

— Я прощаю тебя, Джорджия. Можешь ли ты простить меня?

Джорджия кивнула еще до того, как я успел договорить.

— Я уже простила. Я не осознавала этого, но за последние пару недель у меня было много времени, чтобы все обдумать. Думаю, я простила тебя в тот момент, когда увидела Илая. В момент, когда он родился. Он был так прекрасен. Просто маленький шедевр. Ты дал ему жизнь. Мы оба дали ему жизнь. Как я могла не любить тебя, даже совсем чуть-чуть, когда увидела его?

Я боялся заговорить и выдать голосом свое волнение, поэтому просто кивнул, принимая ее прощение. И она улыбнулась. Я был слишком переполнен эмоциями, чтобы улыбнуться ей в ответ, боясь, что даже если совсем чуть-чуть приоткрою рот, все мои старые заскоки выплывут наружу. Вместо слов, чтобы выразить свою благодарность, я мягко прикоснулся к ее щеке, а затем позволил своей руке упасть.

— Теперь пять значимых вещей, — произносит она. — Твое прощение. И мое.

Получив прощение, я не растратил этот шанс впустую. Я приносил цветы. Я устраивал ужины и покупал кексы. И я продолжал рисовать. Не сердца, а сюжетные картины. Я считал, что сердечки были бы явным намеком. Родители Джорджии уехали, что облегчало задачу, и три вечера подряд я оказывался перед ее входной дверью. И она всегда позволяла мне войти. Я не оставался у нее настолько долго, насколько хотел. И я не целовал ее. Но она позволила мне войти, и это было все, о чем я мог просить.

Я получил ее разрешение раскрасить стены в крытой зоне, которая была пристроена к амбару. Зимой все ее сеансы терапии проходили бы там, и я хотел закончить работу прежде, чем изменится погода. Сюжет был тем же, что и на рисунке в ее спальне. Джорджия сказала, что ее работа — это процесс перевоплощения, преобразования, и она

подумала, что история о слепом мужчине, освободившем себя благодаря превращению в коня, идеально подходила для того, чем они занимались вместе с родителями.

Наклонившись, я перемешивал краску, когда Джорджия юркнула за мою спину и хлопнула меня по заду. Сильно. От чего я пошатнулся и заляпал свою обувь краской.

— Ты только что шлепнула меня по заднице? — я потирал больное место, не просто удивленный, а абсолютно сбитый с толку.

— Она попалась мне под руку. И это довольно сложно — не смотреть на нее.

— Это еще почему? — очень не по-мужски пропищал мой скептический голос.

Илай наблюдал за нами. Его маленькие плечи тряслись, а рука прикрывала рот, как будто он смеялся. Жаль, что я не мог услышать его. Я хотел ответить Джорджии тем же и шлепнуть ее по заднице, но подумал, что, вероятно, вести себя так на глазах у своего сына неуместно. И эта мысль заставила мое сердце сжаться в груди.

— Эта задница отлично выглядит. Вот почему.

Если честно, голос Джорджии не звучал особо счастливо по этому поводу. Но она была сама собой. Джорджией, которая слегка взбалмошна, предельно прямолинейна и полна жизни.

— Правда?

— Не будь таким удивленным. Мне нравится, как она выглядит. Я никогда не могла сопротивляться тебе. Для меня ты был как наркотик.

— Свое собственное «дитя крэка»? — я ухмыльнулся, взволнованный ее признанием в том, что она не могла мне сопротивляться.

Неожиданно я увидел образ Джорджии, щекочущей Илая, который заливался смехом, пытаясь убежать от нее. Извиваясь, ему удалось высвободиться, и он тут же пошел в атаку и устремил к ней свои маленькие пальчики, когда она развернулась и стала убегать. Она пронзительно завизжала от натиска его цепких щекочущих рук. 

«Прекрати, ты, маленький негодник! Моей попе щекотно!» 

Илай обернул руки вокруг ее талии и впился зубами в ее левую половинку попы, которая была прямо на уровне его глаз. Джорджия вскрикнула и засмеялась, плюхаясь на свою кровать, и, подхватив его под мышки, увлекла за собой и крепко зажала в тисках. Его лицо раскраснелось из-за смеха, а кудряшки растрепались из-за статического электричества, когда они хихикали и щекотали друг друга, и каждый пытался одержать победу над другим. Джорджия предприняла попытку быть серьезной, произнося «ты не можешь кусать мою попу, Илай, это неприемлемо» непреклонным тоном, но они почти тут же оба разразились хохотом.

— Моисей? Ты опять это делаешь, — мягко произнесла Джорджия.

Я снова сосредоточил взгляд на Джорджии. Воспоминание, которым поделился Илай, вызвало улыбку на моем лице.

— Ты отключился. Снова пребывал в мечтах.

— Я думал о твоей заднице, — честно ответил я.

Я подошел к ней, игнорируя семенящего возле меня малыша. Джорджия рассмеялась во весь голос, и я одной рукой схватил ее за талию, а другой не на шутку начал щекотать.

У Илая были самые лучшие идеи.

Мы с Джорджией повалились на солому, сваленную в кучу возле стены, которая разделяла амбар и манеж, и Джорджия боролась со мной в ответ, пронзительно визжа и пытаясь тоже пощекотать меня. Но я не особо боялся щекотки, и не прошло много времени, прежде чем она стала задыхаться и умолять, выкрикивая мое имя. Это был самый лучший звук во всем мире, и это определенно не вызывало у меня смех.

— Пожалуйста, перестань! — воскликнула она, вцепившись в мои руки.

В ее волосах была солома, в моих волосах была солома, наша одежда растрепалась, мы раскраснелись и выглядели так, будто занимались нечто большим, чем просто щекотали друг друга, когда ее отец зашел в амбар.

Вот дерьмо.

Один взгляд на его лицо заставил меня отдернуть руки и отступить назад, осознавая по ярости, исказившей черты его лица, что именно ждало меня дальше. У меня были огромные неприятности. Даже Илай скрылся в ужасе. Минуту назад он был тут, а в следующую — уже исчез, и согревающий водный поток, соединяющий нас, резко высох. Джорджия стояла спиной к своему отцу, и когда я отдернул руки, она слегка оступилась и ухватилась за меня. Я осторожно отодвинул ее в сторону и без возражений и предостережения позволил ее отцу подойти.