Широкий мазок кисти создал линию ее шеи на холсте передо мной, маленькие извилистые полосы спускались вниз, создавая изгиб тонкой спины, и появился бледный завиток пряди на золотистой коже. Но я придал больше цвета ее образу, добавляя розовые, голубые и коралловые пятна, которые были похожи на лепестки в ее волосах.

Я почувствовал, как Джорджия подошла ко мне сзади, и остановился, вдыхая ее запах, прежде чем повернуть голову и взглянуть на нее. Она снова надела свои тренировочные шорты, вместо пыльной толстовки на ней был тонкий белый топ, а ноги остались босыми.

— Я хотел нарисовать тебя, — промолвил я с целью объясниться.

— Зачем?

— Потому что, потому что, — я спешно искал причину, только чтобы Джорджия не стояла неподвижно, а я бы на нее не пялился. — Потому что Илай хочет, чтобы я тебя нарисовал.

Это была не совсем ложь.

— Правда? — ее голос прозвучал слабо, и она взглянула на меня почти застенчиво.

Было странно видеть ее такой смущенной.

— Я помню, ты хотела, чтобы я нарисовал тебя. Раньше.

— Я хотела много чего, Моисей.

— Я знаю.

Я был решительно настроен дать ей то, что она хотела. Все и вся, что было в моих силах.

— Илаю нравилось рисовать?

Я никогда не спрашивал у нее, походил ли он хоть чем-нибудь на меня. Я надеялся, что нет.

Она начала качать головой, но потом остановилась и рассмеялась. И в тот момент я увидел вспышку забытого воспоминания, словно заглянул внутрь ее головы. Но оно шло не от нее. Илай сидел на подоконнике, скрестив ноги, и улыбался так, словно скучал по мне. По нам обоим. И глаза Джорджии наполнились теплом, когда она рассказала мне о том эпизоде, даже не подозревая, что я уже видел его в ярких красках у себя перед глазами.

— Было поздно. С самого рассвета я была на ногах и за весь день не присела ни на минуту. Илай плакал. Мама с папой уехали. Уже пора было ложиться спать, а Илай все еще не поужинал и не помылся, и я была готова расплакаться вместе с ним. Я подогрела остатки спагетти и открыла банку персиков, пытаясь успокоить Илая, который хотел на ужин куриный суп с лапшой. Он хотел домашний суп с толстой лапшой, но я сказала ему, что его нет, и что я приготовлю суп на выходных. Или бабушка приготовит, потому что у нее он получается лучше, чем у меня. И я постаралась угодить Илаю оставшимися спагетти. Но он их не хотел. Я проявила упорство, посадив его за стол и наполнила тарелку, пытаясь убедить, что это именно то, что он хочет. Я поставила перед ним стакан молока и его любимую тарелку в форме трактора, наполненную лапшой с соусом с одной стороны и кусочками персиков с другой.

Она замолчала, и ее губы слегка задрожали. Но она не заплакала. И Илай продолжил с того момента, где она остановилась. Илай показал мне, как он взял тарелку и перевернул над головой. Сок вперемешку с персиками вытек ему на волосы, сползая вниз по пухлым щекам и шее. Потрясенная Джорджия просто тупо уставилась на него. Выражение ее лица было почти комичным от того, насколько сильно она пришла в ярость. Затем она опустилась прямо в лужу на кухонном полу и начала перечислять вещи, за которые была благодарна. Так же, как некоторые люди считают до десяти, когда пытаются удержать себя от того, чтобы взорваться. Илай знал, что у него большие неприятности. Из-за его тревоги воспоминание стало расплывчатым, будто у него подскочило сердцебиение, пока он наблюдал за тем, как его мама пытается не потерять самообладание.

Ракурс изменился, когда он сполз со своего стула и засеменил к Джорджии. Он сел перед ней и, не теряя ни секунды, начал руками счищать соус для спагетти с волос и вытирать его об ее щеку. Очень, очень аккуратно.

Она отпрянула, что-то бормоча, но он снова потянулся за ней, вытирая руку о другую щеку Джорджии.

«Не двигайся, мамочка. Я рисую тебя, — потребовал он. — Как мой папа». 

Джорджия застыла, а Илай продолжал размазывать испорченный ужин по всему ее лицу и рукам, словно он точно знал, что делает. Она молча наблюдала за ним, и ее глаза медленно наполнялись слезами, которые стекали по лицу вместе с каплями соуса для спагетти и расплющенными персиками.

— Он хотел нарисовать меня, — произнесла Джорджия, и я отграничил себя от Илая, чтобы быть с ней в тот момент. — Он хотел нарисовать меня. Прямо как ты. Он знал, как тебя зовут. Он знал, что это ты выполнил рисунок на моей стене. Он знал, что рисунок, который я вставила в рамку и повесила в его комнате, тоже твой. И тот, что ты отправил мне после того, как уехал. Но это был первый раз, когда он сделал что-то подобное. Или сказал что-то в этом роде.

Я не знал, что ответить. Знание того, что Джорджия не утаила от Илая то, кем я был, лишило меня дара речи.

— Это было незадолго до его смерти. Прямо перед ней. За день или два. Странно. Я совсем об этом забыла. Прежде он никогда не проявлял какой-либо склонности к рисованию, так что это было совершенно неожиданно. Но я не думаю, что хочу, чтобы ты рисовал меня, Моисей, — прошептала Джорджия, разглядывая изящную спину и склоненную голову, которые я только начал создавать.

— Нет?

Я не был уверен в том, что смог бы согласиться с этим заявлением. Когда она стояла так близко, все, что я хотел сделать, это провести линии ее фигуры и затеряться в ее цветах.

— Нет, — она продолжала обводить взором рисунок. — Я не хочу быть одной. Мне бы хотелось, чтобы ты нарисовал нас. Меня и себя, — она подняла взгляд и посмотрела мне прямо в глаза. — Вместе.

Я притянул Джорджию, прижимая спиной к своей груди так, чтобы она стояла лицом к холсту, и начал делать набросок. Ее голова разместилась между моим плечом и подбородком, и я прижался щекой к ее лбу. Я обнял ее левой рукой, подняв правую для выполнения поставленной задачи. У меня заняло меньше минуты, чтобы добавить на рисунке свой профиль — всего лишь лицо, склоненное к ней, и шея. Получилось схематично, всего лишь контуры и намеки, но это были мы, и моя рука порхала над холстом, добавляя новые детали к образам нас обоих.

Я забыл про Илая, сидящего на новой кровати. Я купил ее, чтобы заменить узкую односпальную кровать, на которой спал всякий раз, когда приезжал к Джи. Я полностью растворился в ощущении близости Джорджии и в картине перед собой. А когда Джорджия повернулась в моих объятиях и подняла на меня сияющий взгляд, я забыл и о картине тоже.

Я не помнил, как отложил кисточку в сторону или как закрутил колпачки масляных красок. Я точно не помнил, как мы пересекли комнату, или как полночь перешла в утро. Я помнил только то, какого это ощущать близость и прижиматься губами к ее губам.

Поцелуй не был жестким или торопливым. Он не включал в себя блуждающие по всему телу руки или соблазнение. Но он был наполнен обещанием. Искренностью. И я не принял никаких попыток, чтобы получить что-то еще, кроме этого.

Хотя мог бы.

Воспоминание о том, каково это потерять голову от распаляющего жара, словно искрилось между нами. Но я больше не хотел воспоминаний. Я хотел будущего. Я наслаждался движением наших ртов, прикосновением губ, сплетением языков, ощущением того, как руки Джорджии обнимают мой торс. Цвета, возникшие у меня перед глазами, переливались, переходя от бледно-лилового к пурпурному и темно-синему.

И когда это произошло, я отстранился, чтобы окончательно не забыться. Губы Джорджии продолжали тянуться к моим, словно она еще не закончила, веки оставались прикрытыми. Ее глаза были подобны темному шоколаду, и я хотел снова затеряться в этих темных омутах. Но мы с Джорджией были не одни.

И когда я посмотрел сквозь ее взъерошенные волосы, отстраняясь от сладких губ, на ребенка, который молча наблюдал за нами, то вздохнул и ласково попрощался с ним. Маленьким мальчикам пора было ложиться спать. Я мысленно воздвиг водную стену и прошептал.

— Спокойной ночи, вонючка Стюи.

Джорджия вся напряглась в моих руках.

— Спокойной ночи, жадина Бейтс, — осторожно добавил я.

— Спокойной ночи, упрямец Дэн, — тихо произнесла Джорджия, и у нее задрожали губы, когда она сжала пальцами мою футболку в отчаянной попытке сохранить самообладание. Я крепче обнял ее, выражая признательность за ее веру и за ее усилия.