— Отравить? С чего ты взял? — холодно, спокойно, задумчиво.

— Но вы сказали, что не будете есть прежде меня…, - о, кажется, слезы сменяет растерянность. А затем злость, — Или Вы хотите узнать какие оскорбления я готов снести?

Оскорбления?! И где он их нашел?! Неважно. Значит, я пытаюсь его оскорбить?!

— Оскорбления, — скорее рычу, чем говорю, — О, ребенок вспомнил об этикете! Сколько тебе лет?!

— Тридцать восемь, — испугано выдавливает из себя Ачи.

На краю сознания мелькает изумление: я думала, он младше. Впрочем, о цикле взросления сильфов я тоже ничего не знаю, это для человека много, а, например, для эльфа — самое раннее детство.

— А мне больше сотни, малыш. И если ты считаешь меня сволочью способной морить голодом ребенка, то…, -мою отповедь прерывает испуганный крик:

— Нет, госпожа. Я не имел в виду ничего подобного. Простите меня, госпожа, — это синеглазое недоразумение падает на колени и запрокидывает голову. Что может означать обнаженная шея? Покорность? Готовность принять наказание? Без разницы. Он меня достал:

— Садись и ешь.

Ачи послушно садится за стол и начинает спешно уничтожать обед.

— И не давись, хорошо разжевывай, — все ещё раздраженно говорю я и подхожу к окну. Там ничего не изменилось: все те же шесть башен, вокруг просторного парка. Я в седьмой. Каждая украшена в цветах своей школы. Башня Жизни — изящный дворец из бело-розового камня. Смерти — чуть давящее сооружение черно-красных тонов с множеством острых углов. Школа Чувств сегодня похожа на начинающий распускаться бутон лилии. Оранжевы. Красивая иллюзия. Впрочем, как всегда. Разум завораживает причудливыми неровными поверхностями и окнами салатовых цветов. Основы — больше похожа на обычную сторожевую башню. Даже серо-сине-зеленый цвет стен напоминает об этом. Последняя башня — Вызов словно соединена их двух частей более изящной верхней и приземистой нижней в темно-синих тонах. Вот такой он — Магический Ассидский Лиарнский институт. Довольно мило.

— Я наелся, госпожа, — голос сильфенка испуганно дрожит.

Возвращаюсь к нем:

— Неужели? — скептически хмыкаю. На столе почти ничего не изменилось. Сильфенок сжимается, словно ожидая удара, — Если тебе не нравится здешняя кухня — скажи. Мы можем и до харчевни прогуляться.

Внимательно смотрю на мальчишку. Ох, ну что же мне с тобой делать, а? А тот молчит, словно подбирая слова. Лишь через эвел он, не поднимая на меня глаз, наконец произносит:

— Я не понимаю Вас, госпожа…

— Я тебя тоже, — чуть пожимаю плечами, — И я не знаю другого способа достичь взаимопонимания, кроме разговора. Или, может быть, проблема в языке? Я когда-то учила сильфийский, так что, не скажу чтоб хорошо, но думаю, можно поговорить и на нем.

Ачи удивленно поднимает на меня глаза и, разумеется, уже на родном языке, говорит:

— Изши хилэ саате ма линхе? — звенят в комнате шепотом ветра слова сильфенка. «Вы правда знаете мой язык?» Простой вопрос. И понятный. Без труда перехожу на эту речь:

— Правда. Так что тебе кажется не понятным? Или сначала объяснишь мне, почему не хочешь есть?

С чуть потерянной улыбкой, словно увидев настоящее чудо, отвечает:

— Вы… Ваше отношение ко мне…. Кем Вы меня считаете?

Растеряно моргаю. И как на это отвечать?

— И кем я могу тебя считать? — уточняю склоняя голову на бок.

— Кэлихес, алихес, салиахес, селита, — быстро перечисляет мальчишка.

Спешно вспоминаю, что это значит. В принципе, все эти слова можно перевести просто как «раб». Но, если кэлихес — это беспрекословное подчинение, порой удерживаемое и магией, то селита — наоборот подчинение скорее по духу. Селита не обязан подчиняться, если приказ ему кажется неразумным и вредным для хозяина. Алихес, скорее, можно перевести как дорогая игрушка. Раб, который должен не работать а развлекать хозяина в меру своих сил и возможностей. Подчиняться обязан, но имеет право просить не накладывать на него ту или иную обязанность. Салиахес, обычно, это раб-телохранитель, с достаточно большой свободой, но прямой приказ должен беспрекословно выполнить.

Ну и что из этого выбрать? Вроде, ближе всего алихес, но он для меня, все же личность, а не вещь. Да и развлечений мне и без него хватает. Хотя, кажется было же что-то ещё…. Селита, обычно, сильные воины, командиры отрядов, доверенных им господином. Им не становится первый встречный. И, если встречается подходящая кандидатура, то она проходит обучение и называется в это время…

— Эселит-э, — чуть с придыханием отвечаю, внимательно следя за реакцией Ачи. Сперва он чуть упрямо сдвигает брови, словно вспоминая что-то, а затем удивленно глядит на меня.

— Это старое слово, — задумчиво произносит он, — Сейчас о нем редко вспоминают…. Уверена ли госпожа, что правильно понимает его значение? Вы желаете научить меня быть Вашим Селита? И чему Вы желаете меня учить? Сражаться? Командовать войском? Вести переговоры? — с каждым предположением в голосе сильфенка звучит все больше удивления. Задумчиво прикрываю глаза, подбирая слова для ответа:

— Не совсем так…. Эселит-э подразумевает и наличие конечного состояния, о чем ты и толкуешь…. Но ведь мы говорили об… эмоциональной составляющей наших отношений. Это Салиахес можно учить так, как ты говоришь, а Селита…. Он одновременно и подчиненный и равный. И здесь тоже…. Ты сейчас не чувствуешь ни окружающий тебя мир, ни меня…. Не понимаешь, чего я хочу. Что можно, а что опасно…. И пока ты не научишься это понимать, ты должен подчиняться моим требованиям…

Замолкаю, не в силах подобрать слова, и смотрю на мальчишку. В синих глазах пылает изумление. Он потеряно шепчет:

— Эл-исе…, - хм, это, кажется, переводится как потерянное дитя или чужое дитя. И, вдруг, он продолжает на человеческом, — Вы назвали меня ребенком, по тому, что видите во мне дитя? Дитя чужой рас, заблудившееся в людском мире, не имеющее здесь своего места, да?

В последнем вопросе прозвучала необычайная надежда. И страх. Страх услышать «нет».

— Вроде того, — чуть пожимаю плечами, радуясь, что больше не нужно ломать язык об свистяще-шипящие звуки сильфийского, — Только вот я не любящий родитель, готовый простить чаду любую выходку. Так что не думай, что все так уж здорово.

Ачи спрыгивает со стула и застывает, глядя на меня обожающими глазами. Затем очень медленно подходит и осторожно прижимается щекой к моей груди. Или, скорее к солнечному сплетению: до груди у него роста не хватает. Растерянно прижимаю к себе мальчишку, чуть поглаживая темные пряди, и тихо говорю:

— Да не расстраивайся ты. Вот разберусь со всей этой кутерьмой…. Тогда и придумаем как тебя домой вернуть.

Чувствую, как рубашка медленно, но верно намокает. Ладно, пусть выплачется. Я ведь даже не представляю, через что ему пришлось пройти.

А он начинает взволнованно шептать:

— Только…. Только, моя госпожа, я ведь…. Если на людской возраст пересчитывать, то наши сорок примерно как двенадцать выходят…. Не такой уж я и маленький.

В ответ плотнее прижимаю его к себе. Не маленький! Ну-ну! То, что люди своих детей с тринадцати лет (а то и раньше) взрослыми считают, ещё ни о чем не говорит. Ума то только ко второму, а то и к третьему десятилетию набираются. Хотя, мы, драконы, тоже рано даем детям самостоятельность. Мне вот уже дали, хотя, может, и не стоило…

Лэ! Я ведь ляпнула, что мне уже больше сотни. А, ведь, в институте считают, что я потеряла память. И за мной, наверняка, следят. Вопрос: что делать, если ректор захочет узнать причины моих слов? Сказать, что соврала, чтоб на ребенка повлиять? Или сочинить какое-нибудь «воспоминание», вроде поздравления со столетним юбилеем? Наверное, проще последнее. А ещё проще, если не спросят.

Сильфенок уже почти успокоилась, когда дверь тихо заскрипела, пропуская завернутого в светло-зеленую мантию, зеленоглазого юношу с небольшими трилистниками зеленой чешуи на щеках. Гладковыбритая голова блестела на солнце как золотая. Правда, немного отсвечивая оливковым. Из широких рукавов выглядывали когтистые чешуйчатые кисти. Он остановился, чуть удивленно взглянув на расположившуюся прямо перед ним, буквально в длине ладони, стену и повернул голову налево, ко мне. Да, вот такой у меня оригинальный вход в комнату. Чтоб атакующим сложнее было. Ага, и окна в форме бойниц. Единственное, чего я пока не узнала, от кого здесь собирались держать оборону, когда строили башню.