Народу на улицах на удивление мало – всего восьмой час вечера, вроде "детское время". И когда мы выходим на площадь за отелем – становится понятно, почему.

На площади поставлен этакий "зеленый театр". Сцена-подиум, ее задник представляет собой съемный экран, на котором то ли крутят кинофильмы, то ли запускают видеосопровождение во время выступления местных рок-групп, – вполне бюджетная альтернатива кинотеатру, в той же Америке в глубинке подобных полно, обычно их ставят прямо у автостоянки, чтобы народ смотрел очередную синему или шоу, не вылезая из тачки.

Здешнее шоу, однако, иного рода. На экране – крупным планом прямая трансляция происходящего на подиуме, с расчетом, видимо, для задних рядов и наблюдателей из окон гостиницы, а вместо рок-группы там – сборище вида в принципе знакомого, но совершенно не сценического.

– ...принимая во внимания свидетельства сторон и аргументы защиты, суд приговаривает мистера Джосайю Окафора к тридцати часам позорного столба. Дело закрыто.

Удар деревянного молотка в динамиках звучит громче выстрела, я аж вздрагиваю.

Площадь шумит, кто-то что-то кричит, на экране длинный лысый негр в наручниках широко улыбается, демонстрируя отсутствие двух зубов и далекое от идеала состояние еще нескольких, и трясет руку плотному парню в деловом костюме. Тот улыбается в ответ – совершенно не американским образом, губы крепко сжаты, а в глазах и вовсе читается филатовское "раздавил бы гниду, да не кажет виду", – и уходит, а два копа ведут лысого негра к столбу, установленному на краю сцены, и пристегивают наручники к кандальной цепи. Он даже не пытается сопротивляться.

Стоящая в задних рядах толпы, то есть как раз рядом с нами, средних лет дама в желто-розовой блузке и стальных очках поджимает губы и качает головой.

– От Джарвиса я такого не ожидала, – изрекает она в пространство.

– А в чем дело-то, мэм? – любопытствую я. – Мы только что подошли...

– Как так – в чем дело? Весь Манхэттен второй день обсуждает...

– Мы нездешние, с корабля "Шенандоа".

Как и ожидалось, встретив свежие уши, дама охотно делится новостями.

– Этот вот Окафор утащил в лес старшую дочку Милли Робертс и пытался изнасиловать. В последний момент успели спасти, он девочке только сломал руку, до худшего не дошло.

– В Техасе за такое прибили бы на месте, да, мэм, – сплевывает на асфальт седой товарищ с практически индейским профилем и татуировкой "Semper fi"[69] на правой руке.

– У нас бы тоже прибили, да когда спасали, слишком много посторонних глаз случилось вокруг, – вздыхает его сосед, этакий пожилой живчик с бамбуковой тросточкой, в шортах-бермудах и белой панаме. – У Леннокса особо и выбора не было, пришлось скрутить и тащить в участок.

– Диксон, да разве ж я хоть слово против Леннокса сказала? Мальчик делал все как положено. И шеф Гриссон правильно передал дело в суд, куда же еще-то.

– Правильно – это прибить прямо в камере, и никаких хлопот, да, мэм, – упрямо стоит на своем морпех-индеец.

– Вы неправы, Брасс, – возражает дама, – подобное было бы полицейским произволом. А шеф Гриссон человек хоть и жесткий, но следует закону.

– Рита, душечка вы моя, – вступает живчик Диксон, – как сказал в то воскресенье преподобный Даглиш, "не люди для закона, но закон для людей". Важна не буква, а дух.

– С духом одна беда: его каждый понимает по-своему... В общем, об этом мы поспорим как-нибудь в другой раз, а молодые люди хотели услышать подробности самого дела... вас как, простите, зовут?

Мы представляемся, Рита кивает.

– Так вот, Влад, Окафора привели в участок, начали оформлять дело. Многие в городе предлагали не возиться, а сразу, как выражается Брасс, прибить и никаких хлопот, но тут взвились, знаете ли, представители департамента социального развития. Мол, произвол, нетолерантность и сегрегация. Такой шум подняли, грозились в случае предвзятого суда подать жалобу наверх вплоть до аппарата президента. Вот судья Джарвис и решил провести открытое слушание, при всем городе, чтобы потом никто не мог заявить о подтасовках. Все бы хорошо, но такого демонстративно мягкого приговора я от него не ожидала... он всегда стоял за справедливость.

– Может, на него тоже надавили эти социальщики? – предполагаю я.

– Они на всю администрацию давили, но как раз Джарвису-то социальщики с их жалобами не страшны ни с какого боку. Он мировой судья, выборный, а не назначенец... Не понимаю. И ведь этот Окафор никто, вступиться за него толком некому, а сам собой он просто пьянь и голодранец, у него в кармане никогда не бывало больше двадцати монет!..

Пожимаю плечами.

– Знаете, Рита, доводилось мне сотрудничать с одной аналитической конторой, – ага, я даже зарплату в ней получаю, но хвастаться смысла не вижу, не та аудитория, – и там говорили так: если умный человек на твоих глазах делает явную глупость, значит, чего-то ты о деле не знаешь. Я бы на вашем месте не торопился возмущаться, а немного обождал, авось что-нибудь и прояснится. Ваш судья Джарвис человек умный, наверняка знал, что делал, реакцию людей предвидел.

– Но зачем ему, чтобы его смешивали с грязью?

– Просто мне представляется, у сегодняшнего судебного вердикта будут и иные последствия...

– Какие последствия, да, сэр? – интересуется индеец Брасс.

– Мы ж нездешние, а тут нужно знать вашу кухню. Однако последствия – будут наверняка, и умный человек должен бы заранее их спрогнозировать. Так что, повторяю, давайте пока просто понаблюдаем.

Опыт "сотрудничества с аналитической конторой" в очередной раз себя оправдывает. Столб с прикованным к нему негром внезапно из состояния покоя переходит к медленному поступательному перемещению, оказавшись не частью общего "судейского помоста", а надстройкой на чем-то вроде автоприцепа, под эту часть временно замаскированного. Толпа на площади от такого поворота событий на какой-то миг замолкает, а потом крики в духе "это че такое" перекрывают уровень среднестатистической рок-тусовки.

Со сцены что-то сообщают – жаль, микрофон уже отключили, – и в толпе начинается натуральная цепная реакция...

– Что там такое? – подпрыгивает филиппиночка, которой, естественно, за спинами народа ничего не видно, кроме этого самого движущегося столба. Я, недолго думая, подхватываю пискнувшую девчонку и сажаю себе на плечи. Ничего, Сара, если и узнает, не обидится, шоу все-таки, совершенно в духе классических рок-концертов. Только по музыкальным тусовкам я не ходец, а тут наклевывается нечто явно поинтереснее.

Со стороны выглядит сие нечто следующим образом: первые два ряда зрителей, которые услышали объяснение со сцены, замолкают, потихоньку переваривая новость, потом раскалываются на две категории: одна возмущенно орет, вторая со смехом аплодирует. Со спины их теребят те, кто был сзади и не слышал, получают от уже осведомленных разъяснение-пересказ – и после аналогичного переваривания инфы вливаются кто в первую, кто во вторую группу, нейтралов не наблюдается. Далее все повторяется по тому же самому алгоритму, расширяясь полукругом на всю площадь.

"Позорный столб" с осужденным негром медленно удаляется, увозимый на автоприцепе полицейским седаном с красно-синей мигалкой, но без сирены. Вместо оной все это время со стороны столба доносится дикий сольный вопль на разрыв глотки.

Когда новость доходит до нас, Хуана просто падает; ловлю ее в воздухе и ставлю на асфальт. Дедок Диксон размахивает тросточкой над головой и свистит в два пальца, седой морпех смотрит вслед уезжающему столбу с видом благостным и довольным, а Рита снимает очки и промокает платочком слезы умиления.

– Джарвис, простите меня, дуру старую, была неправа, – обращается она в пространство с чистосердечной искренностью.

И я ее понимаю. В Форт-Рейгане я гость, картину знаю сугубо с чужих слов и пришел под занавес, – но понимаю. И, массаракш, полностью разделяю восхищение талантами мирового судьи Джарвиса.