— Уверен, я справлюсь.

Я некоторое время изучала его лицо и наконец произнесла:

— Я бы не присудила вам трофеи.

— Не понял? — удивленно поднял он бровь.

— Во вторник я была в Малаге, и Кармен повезла меня на экскурсию в “Малагету” — арену для корриды. И там я узнала, что после решающего удара президент арены присваивает матадору трофеи побежденного животного. Чем выше мастерство, тем больше трофеев. Но бывает немало случаев, когда трофеи не присуждают.

— Вам нравится это зрелище? — вновь удивился Назари.

— Нет, вовсе нет, — покачала я головой. — Я не сторонница философии корриды. Меня привлек музей, где хранятся работы Пикассо, Веласкеса, Дали. Ведь это непосредственная история Испании, ее культура. Но я не об этом.

Назари внимательно смотрел на меня, и я продолжила:

— Эта арена названа в честь Антонио Ордоньеса — одного из самых знаменитых матадоров Испании, и в музее я узнала, что у Хемингуэя есть роман об Испании и этом человеке.

— Он называется “Опасное лето”, — улыбнулся Назари, и я кивнула.

— К моему стыду, этот роман прошел мимо меня, и я по приезду из Малаги проглотила его за вечер.

— Так вы меня хотите сравнить с быком? — усмехнулся Назари.

— Нет, — покачала я головой. — Но, если вам неприятно, я не буду продолжать. Тем более, вы читали этот роман.

— Напротив, продолжайте, — произнес Назари. — Я весь внимание.

— Я только опираюсь на книгу Хемингуэя. Он рассказывал о работе нескольких матадоров, и я была восхищена, насколько точно он описал технику. В бою недостаточно подчинить быка мулетой. Матадор должен выполнить ряд пассов, прежде чем нанести сокрушающий удар быку. Делая эти пассы, он пропускает быка мимо себя. И чем ближе это расстояние, тем выше профессионализм матадора. Эти пассы чрезвычайно опасны. Но существует много жульнических приемов, позволяющих матадору самому проходить мимо быка, вместо того чтобы пропускать его мимо себя, или только пассивно встречать движения быка, вместо того, чтобы управлять ими. Как сказал сам Хемингуэй, “С таким же успехом можно спокойно пройти мимо идущего навстречу трамвая”. Так вот, — и я сделала паузу. — Такими фокусами иногда баловался Манолете, потому, что публика их любила. Он выступал перед зрителями, которым нравилось, когда их обманывали. Он приучил публику к красивому зрелищу, но, по словам самого Хемингуэя, это было жульничество. Никто не умаляет заслуг самого Манолете. Он великий и признанный матадор. Когда он погиб, Франко объявил трехдневный национальный траур.

— Я вас понял, — кивнул Назари. — А Барретт значит…

— Антонио Ордоньес, — подхватила я. — Как сказал Хемингуэй, “Я сразу признал в нем три главных качества матадора: храбрость, профессиональное мастерство и умение держаться красиво перед лицом смертельной опасности.”

— Интересное сравнение, — усмехнулся Назари.

— Простите, если обидела, — все же произнесла я и добавила: — Я знаю, что ваши распри с Ричардом произошли не из-за меня. Я просто оказалась на пути, не в том месте и не в тот час. Но я очень хочу, чтобы между вами не было вражды, особенно, из-за меня. Я не трофей, который может вам достаться. — Вспомнив Макса, я покачала головой. — Я все равно никогда не смогу вас полюбить, осыпьте вы меня вниманием и любовью. Поверьте, я знаю, о чем говорю. Ричард — моя судьба. Не пытайтесь встать на пути у моей судьбы. Так вы сделаете больно только мне, но не Ричарду. Ничего хорошего ни для вас, ни для меня из этого не выйдет. Мы оба проиграем.

В воздухе повисла тишина, нарушаемая гулом гостей и ярким фейерверком в небе, когда сзади я почувствовала приближение Ричарда.

Я обернулась и увидела, как он, с телефоном в руках, шел спокойной походкой в нашу сторону.

— Нам пора, — произнес он, подходя к бару.

— Был рад пообщаться, — улыбнулся Назари, и мне хотелось верить, что он все еще не надел свою светскую маску.

— Желаю вам всего хорошего, — произнесла я, надеясь, что наш с ним разговор немного разрядил обстановку и поможет Ричарду в делах с этим непростым человеком.

Как только мы с Барреттом сели в машину, я выдохнула и, чувствуя спокойствие салона, откинулась на удобном сидении. В тишине мысли зароились с новой силой, возвращая меня к теме танца, и я внимательно посмотрела на Ричарда — он сидел рядом и, закрыв глаза, был где-то далеко. Изучая его строгий профиль, я пыталась понять причину его недовольства моим выступлением и распущенными волосами — не верила я в ревность Ричарда, не тот он был человек. Он без колебаний оставил меня одну в непосредственной близости от Назари и спокойно пошел решать свои вопросы. Я бросила взгляд на Макартура, который вел машину и задумалась, как мне начать этот разговор, но Ричард заговорил первым.

— Избавься от привычки публично проявлять эмоции. Не создавай мне дополнительных проблем.

Я поняла, о чем он — один раз я уже дала волю эмоциям, когда меня спровоцировала Марта, и это повлекло за собой череду неприятностей, которые впоследствии решал Ричард. И тут неважны были причины моего желания потанцевать — истерика или, напротив, радость. Как я и говорила Назари, я не была причиной их вражды, но, будучи любовницей Барретта, могла привлечь своей экспрессией ненужное внимание. Своим ярким платком, распущенными локонами и свободным зажигательным танцем у всех на виду я обратила на себя пристальное внимание всех присутствующих, показала себя больше чем обычно, больше, чем нужно — энергетику, женскую силу, все то, что обычно предназначалось только Ричарду, и неизвестно, что могло щелкнуть в голове у какого-нибудь сильного мира сего, пока он наблюдал за моим танцем.

— Волосы тоже проявление эмоций? — тихо спросила я.

— Да, — коротко ответил он, и я кивнула в подтверждение своих мыслей.

Своими экспрессивным танцем я символизировала открытую сексуальность, а распущенными волосами — свободу, возможность претендовать на меня кому-то другому, хотя ничего из этого я, конечно, не имела в виду — я всего лишь танцевала. Но случай с Назари был показательным, и не стоило недооценивать этот опыт.

Я усмехнулась и, соглашаясь с его доводами, процитировала Оруэлла:

— Привычка не показывать своих чувств въелась настолько, что стала инстинктом…

Но было одно существенное отличие — эта фраза не подходила под определние характера Ричарда и была ему противоположна. Если мне нужно было приглушать свои эмоции на публике, то Ричарду, наоборот, приходилось надевать маску публичного человека, улыбаться, шутить и говорить. Эмоции — и были его маской. Однако, как только мы оставались наедине, он снимал светскую личину и погружался в молчание. Парадокс, но именно его молчаливость, отстраненность, замкнутость, отсутствие эмоций и были его настоящим лицом. Он мог сколько угодно играть на публике, но в принятии им решений, был самодостаточен и независим — ему не нужны были одобрение или поддержка окружающих — близких ли, далеких. Редкое качество.

Подтянувшись, я прижалась к своему мужчине, и он не отстранился. Опустив голову ему на плечо, я улыбнулась, радуясь своему тихому счастью — до утра Ричард будет только моим.

От мыслей меня отвлек звук сотового Ричарда, а я, посмотрев на часы, предположила, что ему звонят из Сиэтла.

— С Гарсией проблем не было? — говорил Ричард с незримым собеседником. — Нет. Пусть он вылетает сразу в Мадрид…Мои юристы уже одобрили контракт… Да, я встречался с Эрнандесом во вторник. В целом это то, что мне нужно. Если все пойдет по плану, в пятницу решу вопрос и переведу деньги… Да. Всё в силе. Видео-конференция через час…

Он все говорил и говорил по телефону, когда мы въехали на территорию виллы, которая была погружена в тишину и сон.

— Иди спать к себе, — заходя в библиотеку, тихо приказал Ричард, на секунду отстранившись от телефона, а это означало, что неизвестно сколько он еще проговорит на своей видеоконференции, будет уставшим, и я сегодня проведу ночь без него. Я мысленно недовольно сморщила нос, понимая, что соперничать с его работой бесполезно, и направилась в свою комнату.