— И что будет дальше? Куда мне идти?

— А это уже этап номер два, — вложил я парнишке в холодную ладонь три золотых. — Приготовь всё к отъезду. Сразу после своей минуты славы получишь ещё столько же. Хватит обустроиться на новом месте. И помни о своей бабке, наложишь руки на себя — обречёшь её на голодную смерть. Ты всё уяснил?

— Да, — кивнул Игнат, заворожено пялясь на доселе невиданное богатство в своей руке, после чего поднял взгляд на меня: — Только я не пойму, вам-то всё это зачем.

— Политика, дружок, политика. Не забивай этим дерьмом свою юную голову. Увидимся на службе.

Вера... Никогда не понимал тех, кто верит в то, чего, по их же мнению, человеку не дано постичь. Они говорят: «Я слишком ничтожен, чтобы осмыслить Его замысел, ведь там всё такое странное, нелогичное, абсурдное и недоказуемое, но это правда, я верю!». Почему эти же люди не верят в других богов и их божий промысел — для меня загадка. Откуда такая избирательность? Более того, многие из адептов одной веры нетерпимы к адептам другой. Они не спорят промеж собою, не доказывают истинность своих убеждений, не аргументируют постулаты, они просто-напросто заявляют с обеих сторон: «Моя вера единственно истинная». Никто из них не добавляет «потому что...» или «не знаю почему», но если дать им достаточно времени, они поубивают друг друга, поубивают за то, чего им не постичь. Что толкает человека, худо-бедно пользующегося в повседневной жизни логикой, в руки священнослужителей с их замшелыми догматами, основанными на картине мира людей, тысячелетия назад пасших коз и подтиравших жопу песком? Да, у каждой религии есть общий рычаг давления на умы — объяснение происходящего с душой после физической смерти организма. И это мощный рычаг, ведь каждому хочется верить, что мясо на костях и требуха внутри — не всё, что он собой представляет, что есть ещё чудесное, вечное, неразрушимое, делающее своего обладателя человеком, ставящее его выше животных, приближающее к Богу. Этакая спасательная капсула, отделяющаяся от неизбежно терпящего бедствие тела. С ней спокойнее, с ней уютнее, с ней не так страшно умирать. Душу эксплуатируют все религии, эксплуатировали задолго до и будут эксплуатировать много позже. За это их нельзя винить, глупо не воспользоваться такой отличной идеей. Но — чёрт подери! — какого хера заворачивать сияющую жемчужину в выцветшие обветшалые века назад банальности и сказки? И это, когда человечество познало космос, расщепило атом, почти стёрло себя с лица Земли! Каждый Бог мне свидетель, рано или поздно я организую собственную церковь. Она будет светла и прекрасна. Никаких рабов, никаких грехов и страданий, только любовь, всепрощение и бессмертная душа. Её двери будут открыты для всех, кто в состоянии оплатить членские взносы, а место в раю будет гарантироваться по факту членства, безо всей этой утомительной галиматьи. Но сначала, всё же, надо скопить деньжат на плавучий бордель.

Переночевав в доме старосты, рано утром мы со Стасом уже дежурили возле дверей храма, сладостно предвкушая грядущий успех нашей маленькой пьесы под названием «Сейчас вы все охуеете». С половины девятого публика начала подтягиваться к подмосткам, доселе не видавшим столь смелых постановок. Ничего не подозревающие кадомовцы приходили семьями, и я едва сдерживал сатанинскую ухмылку, живо представляя себе, как эти тётушки в косынках, идущие под локоток со своими благоверными, пытаются одной рукой закрывать уши малолетним отпрыскам, а другой — беспрерывно крестятся, внимая каждому слову о содомитских проделках своего пастыря, и весь Кадом вдруг становится на шаг ближе к своему библейскому городу-побратиму.

— Никогда ещё так не ждал начала воскресной службы, — поделился я переживаниями со Станиславом.

— Причастимся? — спросил он, глянув на часы.

— О, кровь и тело тут сегодня точно будут, вот только не уверен, что Христовы. Пойдём-ка внутрь, пока лучшие места не заняты, я хочу видеть это во всём блеске.

— До сих пор не верю, что ты отговорил меня брать автомат.

— Прояви уважение к уходящим традициям.

В церкви было уже многолюдно. Воняло ладаном вперемешку с дешёвыми сальными свечами. Народ разбивался на группки по знакомствам и точил лясы в ожидании священного действа. Завсегдатаи то и дело искоса поглядывали на нас — пришлых — и шушукались, заслоняя рты. И вдруг всё стихло. Возле алтаря появилась высоченная фигура в чёрной рясе до самой земли, так, что подол волочился по полу. Фигура, стоя спиной к пастве, взяла расшитую золотом голубую епитрахиль и водрузила себе на шею, приподняв собранные в хвост смоляно-чёрные волосы.

— Благословен Бог наш всегда, ныне и присно, и во веки веков, — прогудело под сводами и, готов поклясться, я задержал дыхание от этих звуков.

Есть разные голоса — те, которые заставляют слушать, которые заставляют верить, от которых бросает в дрожь. Но такого голоса я не слышал никогда прежде. Он, будто язык колокола, бил по черепу изнутри и заставлял его резонировать в такт своему потустороннему тембру. Да и внешность Емельяна была под стать его вокальным данным — вытянутое сухое лицо с острыми скулами и тонким горбатым носом обрамляла густая чёрная борода, доходящая аж до пояса, под косматыми нависающими бровями горели глаза-угли, глядящие так, будто Страшный Суд уже начался, и Емельян на нём прокурором. Представить себе, что этот двухметровый бородач с иерихонским горном вместо глотки охоч до мальчиков было тяжеловато. Но тем ошеломительнее должен быть эффект страшного разоблачения!

Пока Емельян повергал паству в благоговейный трепет, читая входные молитвы, на сцене возник наш протеже и нерешительно замялся, теребя витой ствол семисвечника. Глаза Игната, полные ужаса и влаги, бросали взгляд то на нас со Станиславом, но на спину Емельяна, будто ища поддержки. Первый выход на публику всегда такой волнительный.

— Пошёл! — зашипел ему Стас и коротко махнул рукой, но Игнат всё продолжал мацать церковную утварь. — Долго он — сука! — телиться будет?

— Дай парню собраться.

— Эй! — снова зашептал Стас сквозь стиснутые зубы. — Я сейчас сам выйду и всё скажу! Понял? И пеняй на себя!

— Не дави, — дёрнул я его за рукав. — А ну как в отказ пойдёт? Ничего не докажем.

Но толи вербальный посыл Станислава достиг цели, толи невербальный, в виде суровой рожи с пульсирующей веной, однако Игнат перестал теребить семисвечник и неверными ногами тихонько пошкандыбал навстречу публике. Поравнявшись с Емельяном, он сделал шаг в сторону и, уверившись, что святой отец до него не дотянется, воздел руки к небесам.

— Люди добрые! — проголосил он дребезжащим от волнения фальцетом. — Смилуйтесь надо мною!

Емельян замолчал и ошарашено уставился на своего подручного. Прихожане разинули рты.

— Я виноват, — продолжил Игнат, уронив руки, словно плети. — Страшно виноват перед вами, — и слёзы покатились по его впалым щекам. — Я так долго молчал.

— Игнат, — пробасил Емельян, не двигаясь с места, — ты нездоров. Пойди приляг, мы поговорим после службы.

Но пацан лишь мотал рыжей башкой.

— Не препятствуй богослужению, а нето... — пригрозил поп, но безуспешно, паренёк вошёл во вкус, и мандраж публичного выступления сменился куражом:

— А нето что?!

— Уймись! В тебя никак бес вселился!

— В меня?! Вот значит как, отче?! Так расскажите же этим добрым людям, как этот бес в меня проник!

— Пошла жара, — пихнул я Стаса локтем, посмеиваясь.

— Опомнись, Игнат, — повернулся «отче» к мальчишке и протянул руку.

— Не троньте меня! — отстранился тот. — Они должны знать!

— Ну давай уже, рожай, — буркнул Станислав.

— Ты сам не разумеешь, что говоришь, — отступил Емельян, приложив ладони к груди. — Вспомни, о чём мы беседовали с тобою, вспомни мои наставления.

— Наставления?! — заорал Игнат, присев, будто собрался прыгнуть на своего мучителя. — Молчать — вот все ваши наставления!