— Имя придумал ты.

— Нет, это был всего лишь оскорбительный ярлык, подчёркивающий физическое уродство. Мне не нравится эта тварь.

— Это я уже понял. И перестань его так называть.

— А то тоже обидишься и уйдёшь?

— Не понимаю, — улыбнулся лейтенант, безуспешно пытаясь скрыть раздражение, — зачем ты постоянно провоцируешь конфликт.

— Нихера я не провоцирую. Всё дело в том, что вокруг меня беспрерывно крутятся недоговороспособные, занудные, упёртые, наглые, с раздутым самомнением, лишённые здравого рассудка типы, одним своим существованием уже создающие невыносимую атмосферу глубокой депрессии. Они повсюду. Летят, как мухи на мёд.

— Мухи летят не на мёд.

— Вот видишь?! Видишь, что ты делаешь прямо сейчас? И это я тут провоцирую конфликт?

— Ладно, понял. Зря мы начали этот разговор.

— Да, лучше заткнись.

К моменту нашего возвращения жизнь в подвале «Дикого Капитализма» только-только начала вырываться из плена Морфея, мучительно и безобразно. Бледный как полотно Станислав сидел на тахте и мычал, обхватив свой тесный череп руками, Ветерок, сложившись пополам над парашей, отторгал туда содержимое пищеварительного тракта. Квазимода тихо притаился в углу, боясь, видимо, нарушить эту идилию.

— Ну хоть у кого-то утро выдалось добрым, — поприветствовал я присутствующих.

— Уже пора? — не оборачиваясь, спросил Ветерок голосом живого мертвеца.

— Да, собирайся. Надо тебя врачу показать.

— Зачем? На органы пустить хотят?

— Идея неплохая, но нет. За ногу твою беспокоюсь, от хромого снайпера проку меньше.

— О чём ты? — оторвался наконец Ветерок от параши и посмотрел на меня красными слезящимися глазами.

— Я передумал.

— То есть как? — перестал Стас мычать и подал более явственные признаки жизни.

— А вот так. Не всё решается деньгами. Есть на этом свете и более важные вещи, человечность, например. Человечнее надо быть, Станислав, милосерднее.

— Что... что за х**ню ты несёшь?

— Не пытайся понять, это не многим дано. Короче, Саня, фортуна снова повернулась к тебе лицом. С этого самого момента зачисляю тебя в наш отряд на место штатного снайпера.

Ветерок сглотнул, поднялся с карачек и, превозмогая боль в купе с рвотными позывами, вытянулся по стойке смирно. Уверен, баловень судьбы щёлкнул бы каблуками, если б мог.

— Я этого не забуду, Кол, — прохрипел он сквозь накатившее чувство безмерной признательности. — Богом клянусь, не забуду.

— Ладно, дружище, — хлопнул я своего бравого солдата по плечу, ощущая затылком осуждающий взгляд Павлова, — как скажешь, только не дыши в мою сторону.

— Да, извини.

— Хватай костыль, пора заняться твоим здоровьем.

Некоторые называют меня психом, опасным шизофреником, маньяком с болезненными садистскими наклонностями. За глаза, конечно, но я-то знаю. А те, кто не называет, либо осторожничают, либо попросту не знакомы со мной. Можно ли винить их за это? Разумеется. Но я не стану, я понимаю, отчего такое происходит. Виной всему — невежество. А винить человека за невежество в мире, где оно является нормой, слишком просто и до пошлости банально. Тем не менее, они неправы. Любой психопат, потрошащий людей, делает это потому, что испытывает непреодолимую тягу к данному процессу, и только. Да, он может утверждать, что его ведёт Сатана, что голоса в голове вещают крайне убедительно, что жертвам так будет лучше, ибо они, его стараниями, отправляются в рай, и прочую хуету. Но истина в том, что это всё — оправдания. Каким бы жестоким мясником ни был этот психопат, он, в глубине своей больной натуры, осознаёт неправильность совершённого, его уродство, грязь и мерзость. Мастурбирует он на разделанные трупы, или рыдает над ними — не важно, психопат всегда является жертвой собственной одержимости и не бывает удовлетворён. Всё его никчёмное существование вращается вокруг этого, он живёт своими жертвами, остальное — тлен. Маньяк — он как дебильный ребёнок, которому дали краски, а тот макает в них шаловливые ручонки и мажет ими по холсту, успокаиваясь на время, но потом видит, что за нелепую мазню сотворил, и впадает в депрессию, пока не получит новые краски взамен испорченных. Но довольно о психах, поговорим теперь обо мне. Ощущаю ли я тягу к физическому уничтожению прямоходящих форм белковой жизни? Постоянно. Получаю ли я удовольствие от процесса? Зачастую. Помню ли я тех, кого убил? Очень немногих. Является ли убийство самодостаточным? Крайне редко. Сожалею ли я о содеянном? Никогда. Я — художник, и творю шедевры. Они редки, но прекрасны, это искусство. В остальное время приходится заниматься ремеслом, лубочными картинками, чтобы свести концы с концами. Может ли художник жалеть о потраченных красках, должен ли задумываться об их судьбе, выдавливая из тюбика на палитру? Вопрос риторический. Никто ведь не называет повара больным ублюдком за то, что он разделывает зверей и превращает их в чудесные блюда. Никто не считает маньяком столяра за срубленные распиленные деревья. Разве же это справедливо — клеймить меня унизительными эпитетами, лишь за то, что не зарыл в землю дарованный свыше талант? Откуда столько нетерпимости и злобы? Люди так жестоки...

— Целую неделю?! — не на шутку возмутил меня медик своим диагнозом.

— Быть может, дней пять, но не меньше, — закончил старый шарлатан с перевязкой. — Ноге нужен покой.

— А кому он не нужен?

— Я обычно сидя работаю, — попытался Ветерок реабилитироваться. — До позиции доковыляю как-нибудь.

— А что если её отрезать? — предложил я альтернативный вариант лечения. — От культи меньше хлопот.

— Могу предложить временный протез, — поднялся медик, игнорируя озвученный мною прорывной метод терапии, и достал из шкафа видавшую виды деревяшку с ремнями. — Крепится на колено, и руки свободны.

— Сколько? — с тяжёлым сердцем прикинул я в уме общую сумму.

— Восемь серебром.

— Пять.

— Нет, восемь.

— Шесть, и по рукам.

— Восемь.

— Ладно, уболтал, семь так семь.

— Я сказал — восемь.

— Господи-боже, кто учил тебя торговаться? — отсчитал я монеты и положил на стол. — Запрягай.

Вымогатель от медицины согнул Ветерку ногу и, подсунув под колено протез, притянул его ремнями к бренной плоти:

— Не туго? Пройдитесь.

Ветерок потоптался на месте, примеряясь к новой конечности, и весьма резво промаршировал туда-сюда по кабинету:

— Как родная, доктор, — расплылся инвалид в улыбке, абсолютно не отягощая себя переживаниями о моих финансах. — Спасибо вам огромное!

— Вот и славно, — сгрёб прохиндей монеты со стола. — Не забывайте менять бинты.

— О! — развёл руками Стас, встречающий нас на пару с лейтенантом у крыльца, когда деревянная нога застучала по ступеням. — Тебе прямая дорога на паперть, состояние сколотишь.

— Да, видок жалкий, — согласился Павлов. — Надо хоть штаны драные сменить.

— И берцы не помешают, — раскатал губу Саня, — а то сапог при ходьбе сваливается.

— А пинджак бархатный тебе не справить? — поинтересовался я возможными предпочтениями колченогого франта.

— Да это ж так, к слову пришлось, — смутился тот.

— Ладно, пора проведать нашего железного друга. Жутко интересно, что за работы там обошлись в целый «Корд».

Мастерская располагалась в пяти минутах ходьбы от стадиона и облюбовала старую пожарную часть — колоритное здание с тремя арочными гаражными воротами и небольшой каланчой из красного, потемневшего от времени и грязи кирпича. Запах бензина и машинного масла сигнализировал о верном выборе курса лучше всяких вывесок и указателей. Ну, сейчас мы узнаем, как выглядит существо, берущее за несложный ремонт «Кордами». Удивлюсь, если не увижу рогов, или хотя бы трёх шестёрок за ухом.

— Хозяева! — ударил я несколько раз кулаком в низкую дверцу на одной из створок ворот, отчего вся конструкция заходила ходуном, звеня металлическими деталями, неплотно прилегающими к рассохшимся доскам. — Открывайте, мы за ЗиЛом! Оглохли что ли?!