— ...недооценил врага, — бездарно завершил мою блистательную тираду Павлов.

— Прежде чем лезть в драку, я хочу выяснить максимум возможного, любые мелочи, самые незначительные подробности. Это не тот случай, когда стоит действовать по наитию. Так что, держим курс на Навашино. Если тамошний кабак не гудит от слухов и сплетен о наших таинственных друзьях, то я ничего не понимаю в жизни.

— У них есть кабак? — удивился лейтенант.

— Они же не дикари. Кстати, пока время позволяет, прочту вам базовый курс по обычаям и традициям этой высокоразвитой цивилизации. Первое — они не любят шибко умных, поэтому не умничайте. Павлов, слышишь? Даже не пытайся. Второе — они не любят тех, кто не любит их, поэтому рассуждения о недопустимости рабства, людоедства, садизма, шовинизма, алкоголизма, наркомании, антисанитарии и скотоложства оставьте для более подходящих мест. Павлов...

— Я понял-понял.

— Третье — добрые граждане Навашино люто ненавидят муромчан, поэтому, если вам предложат опрокинуть стопку за счастливое переселение усопших в адские котлы, пейте и поминайте виновников торжества последними словами. Четвёртое — ничего не суйте в их девок, если не хотите от этого избавиться. И пятое, самое важное — держите руки подальше от стволов и ножей.

— Неожиданно, — хмыкнул Стас.

— Неожиданно, дружище, это когда с тебя кожу чулком снимают, а вышеописанное правильнее охарактеризовать словом «разумно». В Навашино виновник конфликта устанавливается очень просто — кто первым за волыну схватился, тот и злодей. Думаю, не нужно объяснять, что свидетели, в случае чего, будут не на вашей стороне.

— Так что же, если ствол наставят, нам кулаками отвечать?

— Постарайся сделать так, чтобы не наставляли, а если до того дойдёт, попробуй отбазариться. Не хочу пугать, но ваши шансы выбраться оттуда живыми — пятьдесят на пятьдесят.

— Ого. Похоже, ты никогда не ошибаешься в прогнозах.

— А как оцениваешь свои шансы? — поинтересовался лейтенант.

— Где-то около ста.

— И что вселяет в тебя такую уверенность?

— Опыт, Ваня, опыт и ещё раз опыт. А так же социальная близость к тамошней публике и заслуженный годами упорного труда авторитет.

— Другими словами — ты там свой?

— Не совсем, но куда как менее чуждый, чем вы двое, особенно ты.

— А что со мной не так?

— Он спрашивает. Посмотри на себя, чисто выбрит, острижен, подтянут, одет с иголочки, все зубы на месте, да ещё и в очках. Любой среднестатистический навашинец за версту определит в тебе классового врага.

— И к какому же классу я, по-твоему, отношусь?

— К классу угнетателей, разумеется. Только угнетателю может житься лучше прочих, а ты прямо как сыр в масле. Воплощённое превосходство над угнетаемыми массами. Вы там у себя, в Легионе, никакую теорию о высшей расе ещё не разработали для полноты картины?

— Не понимаю, о чём ты.

— Да не важно, но в таком виде к местным унтерменшам лучше не соваться. И окропления тушёнкой тут явно недостаточно, — смерил я Павлова оценивающим взглядом.

— Что предлагаешь? Какого хера?!

— Ты в этом кармане всё равно ничего не держал, а так он придаст твоему внешнему виду толику потрёпанности. И вот это ещё...

— Бля! Убери от меня свои руки!

— Чего ты кипятишься? Тебе пуговицу больше своей головы жаль? Тормози.

— Только не...

— Да-да-да. Выметайся.

— Я не стану валяться в грязи! — выпрыгнул Павлов из кабины и отбежал шагов на пять, тыча в меня пальцем. — Не приближайся.

— Хватит целку из себя строить. Кувыркнись разок-другой и достаточно.

— Давай, — поддержал Станислав, — сразу на мужика станешь похож.

— Ерунда какая-то, в этом нет необходимости! — не сдавался Павлов.

— Очень даже есть, и большая, — заверил я. — Вот когда навашинские маргиналы станут лапать твою чистую подтянутую жопу, ты поймёшь, что был неправ.

По лицу лейтенанта пронеслась тень сомнения.

— Они могут, — кивнул Стас.

— О да, и, несомненно, будут. Но, возможно, я лезу не в своё дело, и такой поворот событий тебя не пугает, а даже наоборот...

— Ладно, — раскинул Павлов руки, как у расстрельной стены, и опустился на пятую точку. — Довольны? — упал он на бок и кувыркнулся в сторону, после чего встал и продемонстрировал результат: — Так хорошо?

— То, что надо. На рожу ещё немного мазни. Во, отлично. Совсем другое дело ведь, скажи, — обратился я к Станиславу.

— Просто, небо и земля, — одобрил тот. — С таким парнем я бы в разведку пошёл.

— Чертовски рад, что вам нравится, — забрался лейтенант в кабину, утирая попавшую на очки грязь. — Надеюсь, теперь никто не станет комплексовать из-за моего очевидного превосходства.

— Нет, теперь всё путём, — хлопнул я молодца по плечу. — Трогай.

— Так и простатит с геморроем заработать недолго, — поёрзал Павлов мокрой жопой по сидушке.

— Эх, молодо-зелено. Знал бы ты, сколько всяких неудобств выпадает на долю нашего брата. Бывало и в болоте спать приходилось, и в промёрзших землянках ночевать, и с гнилыми трупами бок обок. А это-то х**ня, не стоит переживаний.

— Кстати, ты так и не рассказал, почему решил стать охотником за головами.

— Ах, да. Понимаешь, ведь что такое счастье, в долговременной перспективе? Счастье — это когда дело твоей жизни приносит не только средства к существованию, но и радость. А радости у всех разные. Кто-то любит готовить, кто-то — строить дома, кто-то — воевать. Но у меня другая радость, и ремесло, которое я выбрал, обеспечивает мне её в полной мере. Всё дело в том, что я страсть как люблю глумиться над людьми.

Знавал я одного типа, который к месту и не к месту любил говорить: «Глаза боятся, а руки делают». У него даже погоняло было — Рукодельный. Однажды ему гранатой оторвало обе кисти, и все его, конечно же, подъёбывали: «Рукодельный, чё глаза такие испуганные?», а он отворачивался и тихо плакал, утирая сопли культями. Даже не знаю, от чего ему было тяжелее — от постоянных насмешек, или от невозможности ввернуть свою любимую поговорку. Привычка — страшная сила. Наркотик, только без кайфа. Мы привыкаем говорить и делать как по заученному: отвечать шаблонами, крутить монету в пальцах, вставать в семь утра, теребить мочку уха, спать на правом боку, сплёвывать налево. Это не даёт нам ничего, лишь делает предсказуемыми, а зачастую и уязвимыми, но отказаться чертовски трудно.

— Ты что, бороду недавно сбрил? — поинтересовался я, глядя, как Павлов уже не в первый раз проводит тыльной стороной кисти от кадыка к подбородку.

— Нет, никогда не носил бороду. Просто привычка. Не знаю... нравится как щетина по коже скребёт, — отвлёкся лейтенант от дороги и блеснул зубами, особенно белыми на фоне его чумазой рожи. — А что?

— Да так, попытался тебя с бородой представить.

— У меня всё ещё недостаточно поганый вид?

— Почему сразу «поганый»? Я носил бороду, и многие считали, что она придаёт мне солидности.

— Зачем сбрил?

— С ней у меня лицо слишком доброе, вводит людей в заблуждение, потом приходится доказывать обратное.

— А ещё в ней жратва застревает, и насекомые гнездятся, — поделился Станислав своим бесценным опытом. — Летом жарко, зимой колтуны ледяные, и бабам не нравится. Говно, короче. Бороду обычно те отпускают, у кого без неё рожа как у девки.

— Подъезжаем, — прервал я нашу непринуждённую беседу, разглядев за дождевой дымкой первые сторожевые вышки. — Держи ровнее, лейтенант, эти ребята крепкими нервами не отличаются, а пружина в гашетке слабая.

— Откуда знаешь? — осведомился Павлов.

— Часто зажимают.

ЗиЛок сбавил ход и покатил, всем своим видом демонстрируя готовность пассажиров к мирному диалогу. Пара устрашающего вида вышек, сваренных из железнодорожных рельсов и массивных стальных плит, как цапли клювами, повела стволами КПВ в нашу сторону.