— У меня их нет, ты сам знаешь.
— Но разве не у каждого человека есть родители? Мама и папа, не говоря уж о любимых бабулях, суровых дедах и прочей единокровной лабуде.
— Как видишь, не у каждого, — бросил он через губу.
— То есть, твоим предком был не человек. Как же ты можешь называть себя человеком?
— Меня соз... я сотворён из человеческих биоматериалов, с применением генной инженерии, — слегка раздражённо пояснил лейтенант. — Так понятно?
— У тебя глаза горят от тапетума. Я правильно назвал? Они отражают свет, и ты видишь ночью, не хуже чем днём. Скажи, из какого человеческого места был извлечён сей биоматериал.
— Это всего лишь глаза. Они не определяют, человек ты, или нет.
— А что определяет?
— Совокупность биологических признаков.
— Совокупность... Как интересно. А наш отче — человек? Думаю, по совокупности биологических признаков он более чем на половину хомо сапиенс. Тебе вот глаза под очками скрывать приходится, а Емельянушка долгие годы жил среди людей, не таясь, и не вызывал подозрений. Стало быть, человек он, не меньше нас с тобою. Слегка необычный, но у всех свои странности. Да и Сатурн — простой шестнадцатилетний парнишка с хорошим аппетитом. Ты же умный, Павлов. Ваши генетики не зря свой хлеб едят. Нахуя ты несёшь эту чушь про человечность? Тебе, в самом деле, охота быть среди неудачников?
— Считаешь себя представителем доминирующей формы жизни на Земле?
— Нас, я считаю нас доминирующей формой.
— Ты же утверждал, что мы совсем не похожи.
— Я передумал. Наше превосходство очевидно, а вместе с ним и родство. Человечество слишком давно остановилось в своём развитии, не будучи настолько совершенным, чтобы себе это позволить. Естественный отбор не работал тысячелетиями, евгенику заклеймили лженаукой, эксперименты с человеческой ДНК и клонирование объявили аморальными. Чёрт подери, эти идиоты спорили об этических аспектах эфтаназии и пересадки органов, а потом взяли и разъебали весь мир ракетами. Не мы, нас не было, когда они устроили Армагеддон. И вот теперь ты — представитель нового вида, рождённый не по случаю пьяного перепихона, а в результате грандиозного труда мощнейших умов — говоришь мне: «Я — человек». Можно ли придумать худшее оскорбление для твоих создателей? Неужели эта поебень и есть официальная идеология Железного Легиона? Да, конечно, с трибун можно кричать, мол, все мы братья, но я горячо надеюсь, что такое дерьмо не для внутреннего потребления. Ну же, — по-дружески пихнул я лейтенанта кулаком в плечо, — расскажи брату-сверхчеловеку об истинных планах Легиона на эту планетку с её примитивными аборигенами.
— Хочешь карьеру сделать?
— Почему нет? Я вижу в вас потенциал и не хочу упускать шанс занять достойное место в новом мироустройстве. Думаю, в Легионе для меня найдётся работа.
— Когда мы завершим миссию, ты будешь купаться в золоте. Зачем тебе работа?
— За годы ударной трудовой деятельности я понял одну простую вещь, которая, тем не менее, не каждому даётся — обрести богатство гораздо проще, чем удержать его. Какой толк в деньгах, если не можешь наслаждаться ими без оглядки? И чем больше денег, тем крепче должны быть тылы, иначе состояние весьма скоро меняет хозяина. Наше партнёрство станет взаимовыгодным, как ни погляди. Кроме того, я люблю свою работу.
— И как ты себе это представляешь? Что изменится? Будешь выполнять заказы, щеголяя лычками Легиона? — усмехнулся Павлов.
— Знаешь, меня трудно обидеть, но тебе сейчас почти удалось. Я остро чувствую недооценённость с твоей стороны, и это удручает. Неужели после всего, что мы пережили вместе, ты ещё сомневаешься в моих способностях к командованию? Нет-нет, я не прошу выделить мне мотострелковую роту, всё должно быть скромно и по-домашнему. С десяток отобранных лично мною бойцов, достойная, но без излишеств, материально-техническая база, разумный бюджет на текущие расходы, относительная свобода в плане решения поставленных задач — и я покажу Легиону, как нагнуть этот строптивый мир.
— Хм. А от меня ты чего хочешь? Рекомендаций?
— Точно!
— Ну, предположим, я за тебя поручусь. Что я буду с этого иметь?
— Вот видишь, мы нашли общий язык, значит, сработаемся. Будешь моей правой рукой. Не буквально, конечно, расслабься, со своими функциями она и сама отлично справляется. Но ты ведь хочешь свободы?
— Да, — принял голос лейтенанта менее насмешливый тон.
— Так вот, в моём ведомстве свободы будет, как ни в одном другом. При этом ты останешься в любимом Легионе. Сами себе хозяева на службе великой цели, острие копья, опасность, романтика, дух авантюризма — вот это всё. Заинтересован?
— Ты меня вербуешь?
— Ну а что ходить вокруг да около? Вербую. Будешь работать на меня — не пожалеешь. Наша маленькая уютная конторка — только начало.
— Вижу, у тебя большие планы. Ты всё это придумал, пока мы по лесу шли?
— Нет, разумеется, ещё в поле начал обдумывать. Дело-то серьёзное.
— Не пойму, ты сейчас шутишь, или...?
— Я никогда не шучу, если речь о моём будущем. О твоём могу, но не в этот раз. Так что скажешь, по рукам?
— Признаться, — нахмурился Павлов, так что очки сдвинулись ближе к кончику носа, — твой план не лишён привлекательности. Но всё это слишком уж неожиданно.
— Понимаю, тебе нужно всё как следует обмозговать. Не торопись, времени у нас много. Но и не затягивай особо.
— Почему?
— Ты не единственный объект для вербовки.
Идущий метрах в десяти перед нами Станислав остановился и поднял сжатую в кулак руку.
— Пришли? — догнал я его.
— Там, — прошептал Николай, указывая промеж деревьев на едва различимые в зарослях дома.
— Разделимся. Мы с Олей и вы двое, — кивнул я на пару бледных ополченцев, — заходим слева, остальные — справа. Стрелять только наверняка, не спугните. Поехали.
Семёновка, как и говорил Николай, оказалась пятью домами, стоящими с промежутком в полсотни метров по одну сторону заросшей бурьяном и кустарником дороги. Плохо просматриваемый участок в четверть километра с пятью укрытиями — не лучшее место для штурма силами восьмерых.
— Видите крайний дом? — подойдя ближе, указал я в сторону покосившейся бревенчатой хибары, замыкающей Семёновку с левого фланга и окружённой примятым в нескольких местах сухим бурьяном, который я заприметил ещё из лесу. — Мы идём внутрь, вы двое стоите снаружи — один у крыльца, второй со стороны двора. Если съёбывать оттуда будет кто-то кроме нас, постарайтесь усложнить ему задачу, нагрузив свинцом. Всё понятно? Вперёд.
Наверное, я всё же не настолько хороший командир, как расписывал Павлову. У меня есть изьян. Да, подумать только, скажи кому — не поверят. Дело в том, что убийство с течением времени перестало быть моей работой, и стало средством самовыражения. Знаю, это прекрасно, когда человек, или сверхчеловек, как в моём случае, находит отдушину в творчестве, но... Всегда есть это блядское подлое «но». Тяжело о таком говорить, чувстую себя ущербным, однако врать себе — последнее дело. Итак... Ладно, к чёрту! Я не люблю делиться! Нет, это не вся правда. Я ненавижу делиться! Меня корёжит от осознания, что кто-то может меня обойти, до зубной — сука — ломоты, до нервного зуда. Моя добыча — это два слова, с которых начинается мой словарь, они выведены огромными золочёными буквами на форзаце и колонтитулах. Моя добыча священна, сокральна и неприкосновенна. Веля этим деревенским увольням стрелять по отче — нашемуижеисинанебеси — Емельяну, я надругался над сутью себя. Да, в глубине души, если эта хрень существует, я знал, что они не справятся, что расходный материал на то и расходный, но моё сердце разрывалось, будто я бросил хрустальную мечту на дно выгребной ямы. Давненько уже я не отрезал большие пальцы, заслуживающие внимания. Дикой, можно сказать, не в счёт. А вот Емельян... О, его фрагмент станет украшением коллекции. И зимними вечерами, сидя у потрескивающего углями камина, со стаканом дорогущего пойла в руке, я буду смотреть на жемчужину этой ветрины собственного тщеславия и наслаждаться. Или же, каждый раз пробегая взглядом по её посредственным экспонатам, мне придётся горько сожалеть об упущенном шедевре, о бесценном артефакте, которого меня лишили, украли у меня.