— Господи-боже, — отвернулась Оля к окну, сморщив носик. — Какая же ты всё-таки сволочь, Кол. Павлов, опусти стекло.

— Уже опустил, не помогает.

— Глупо винить меня за то, что заложено самой природой, — попытался я перевести стрелки. — К тому же, это были твои консервы.

— Как так можно? Тебе просто насрать на всех вокруг, — не подействовал на Ольгу мой аргумент. — Ты с этого кайф ловишь?

— Иди в кузов, там свежо.

— Знаешь, ты состаришься и умрёшь в полном одиночестве. Вся эта херня с социопатией именно так и закончится.

— Дожить до старости — неплохой конец. Спасибо, социопатия.

— Посмотрим, как ты будешь шутить, когда не останется никого, кто захотел бы иметь с тобой дело.

— Что ты разошлась из-за пустяка?

— Это не пустяк, Кол. Это твоя суть — лезть из кожи вон ради себя ненаглядного, и ничуть не напрягаться ради тех, кто рядом. Ни малейших усилий, — зло зыркнула она сквозь щёлку между сведёнными вместе большим и указательным пальчиками.

— А кому я, интересно, сегодня в лесу жизнь спас?

— Ой, брось. Ты это сделал исключительно ради ствола в умелых руках. Кроме того, я бы и сама справилась.

— Ну прости, больше не буду.

В животе снова заурчало и...

— Кол!!!

— Я имел в виду непрошеное спасение.

— Ты настоящая скотина!

Так, коротая время за непринуждённой дружеской беседой и милыми розыгрышами, мы катили прочь от Кадома, навстречу неведомому, что ждало нас за высокой елью посреди дремучего леса. Просека, связывавшая когда-то населённые пункты, лишившись одного из них, утратила практическую ценность и уже лет семь-восемь не видала человека с топором, а уж как выглядит десятитонный грузовик и вовсе позабыла. Павлов, впрочем, был настроен решительно и со сноровкой настоящего мастера проталкивал свою машину в узкий заросший коридор.

— Зря мы всё-таки не взяли Тараса Вениаминыча, — неожиданно возникло у меня романтическое настроение.

— Зачем? — поинтересовался лейтенант.

— Ну так, для разнообразия.

— Не понял. Какого ещё разнообразия? — нахмурился Павлов.

— Ты не отвлекайся от дороги.

— Самовар хотел сделать? — разгадала Оля мой нереализованный план.

— Возражаешь?

— Это гадко. Можно убивать людей, можно пытать, но превращать их в вещи и пользоваться ими...

— Что за самовар? — попытался встрять Павлов.

— А ты, — тронул я золотистый Олин локон, — как погляжу, за время моего отсутствия понахваталась всяких глупостей. В былые времена тебе нравилось.

— Никогда мне это не нравилось, — повела она головой в сторону. — Для такого надо быть больной. И я умею отделять работу от остального.

— Что за самовар? — не унимался Павлов.

— Да брось, — приобнял я Олю. — Неужели ты в само деле поверила, что я стал бы возиться с этим старым, обрюзгшим, совсем не симпатичным и дурно пахнущим паразитом?

— Даже сомнений не закралось.

— Он бы в любом случае не выжил. А вот взять с Кадома какую-нибудь справную миловидную бабёнку помоложе...

— Специально бесишь меня?

— А для чего ещё нужны женщины? Я, разумеется, остальных имею в виду, ты — моя муза.

— Ладно, проявлю благоразумие и постараюсь тебя игнорировать.

— На мой вопрос кто-нибудь ответит? — продолжал заполнять фон Павлов.

— По сути, — размял я затёкшую шею, — функции у неё остались бы прежние, но при этом она занимала бы меньше места и не доставляла бы проблем, даже гипотетически. Не знаю, кому как, а по мне так это идеал женщины. Даже античные скульпторы, ваяя своих Венер, лишали их рук.

— Я тебя не слу-ша-ю, — уткнулась Оля в карту, делая вид, будто может прочесть что-то при такой тряске.

— А всякие народы севера тотемных баб не только без конечностей, но и без голов изображали. Считаю, такой подход является следствием глубокого понимания природы женщины и её роли в обществе.

— Это ужасно, — скривился Павлов.

— Чья бы корова мычала. Вы их в качестве инкубаторов пользовали. Из одного такого ты и вылез.

— Я не о женщинах конкретно, а вообще. Трудно даже представить, что чувствует человек в подобных обстоятельствах, насколько полным должно быть его отчаяние.

— Поверь, более сильный катализатор отчаяния найти сложно. И я не знаю никого, кто успешно справлялся бы с этим. Большинство теряет рассудок почти сразу, они абстрагируются от реальности, уходят глубоко-глубоко в себя, настолько глубоко, что даже болевой порог снижается в разы. Единственной их целью становится смерть. Они отказываются есть, приходится заталкивать пищу по вставленной в пищевод трубке. На первых порах до них ещё можно достучаться, прибегнув к препаратам или гипнозу, но спустя некоторое время личность попросту отмирает, остаётся пустая оболочка. Эта оболочка при самом минимальном уходе может исправно функционировать долгие годы, в чисто биологическом смысле, питается самостоятельно, ровно дышит, крепко спит, потому что у неё больше не осталось целей, даже цели умереть. Мясная вещь, столь же одушевлённая, как бифштекс. Звучит жутковато, но, если подумать, это всего лишь гиперболизация жизненного пути подавляющего большинства человеческих особей вне зависимости от пола и вероисповедания. Взять, для примера, какого-нибудь крестьянина, что пашет с утра до ночи на своей жалкой делянке и отдаёт половину выращенного городским боссам, благосклонно позволяющим ему пахать в обмен на эфемерную защиту. Этот крестьянин — полноценное разумное одушевлённое существо? Что наполняет его бытие, помимо тяжёлого физического труда и постоянной боязни всё потерять? Что он видел, о чём знает, к чему стремится? Его жизнь фактически закончилась лет в десять. Детство — вот всё, что у него было, в лучшем случае. Тогда он мог похвастать хотя бы мечтами. Но детство проходит, и наступает беспросветное скотское существование, в котором все мечты похоронены, гордость и самолюбие растоптаны, унижение стало нормой, собственная ничтожность — аксиомой. Быть может, отнять у него последние крохи человеческого — милость, а не жестокость? Как отсечь некрозную ткань от организма. Ведь ничего кроме боли и страдания она не приносит... Забей, — хлопнул я по плечу беззвучно раскрывшего рот Павлова, — охота иногда языком почесать.

— Да, — вздохнула Оля утомлённо, — привыкай, это его обычные загоны. Может даже показаться, что он ищет себе оправдание, но на самом деле ему глубоко насрать. Иногда он проделывает такие штуки ради своих псевдонаучных гипотез, но чаще всего — от скуки. И, если думаешь, что выпилить из человека обезумевший чурбак — вершина извращённой жестокости, у него для тебя ещё мно-о-ого сюрпризов.

— Давай не будем утрировать, — засмущался я от такого потока комплиментов, — а то лейтенант ещё подумает бог знает что обо мне.

— Однажды этот философ, — продолжила Оля, не вняв моей просьбе, — притащил какого-то бедолагу и запытал его до такой степени, что тот стал на полном серьёзе отождествлять себя с крысой.

— Не «какого-то бедолагу», — решил я внести важное уточнение, — а вполне конкретную особь, заказанную мне одним уважаемым представителем арзамасского истеблишмента. И он чрезвычайно щедро оплатил услуги.

— Настолько щедро, что наш инженер человеческих душ, не раздумывая, потратил два месяца, чтобы переделать человека в крысу. Считаешь, он занимался этим без удовольствия? Думаешь, ему было противно, мерзко? Да он, просыпаясь каждое утро, трясся от предвкушения, как мальчишка в рождество, бежал «работать», глотая завтрак на ходу.

— Славное было время.

— И я чертовски сильно сомневаюсь, что такое пришло в голову заказчику. Тот обычно ограничивался отрубанием рук и кастрацией.

— Ну, на сей раз речь шла не о мелкой шалости. Мужик кинул босса по-крупному и с особым цинизмом. Не буду вдаваться в подробности, скажу только, что заказчика это сильно обидело. Он посчитал, что членовредительства, смерти, или мучительной смерти через членовредительство будет маловато, хотел сделать из наглеца живой тотем устрашения. Можно ли винить его за столь невинную прихоть? Но вот с фантазией у босса было неважно, поэтому он пригласил меня и по-отечески строго, отложив плоскогубцы, сказал: «Сынок, видишь эту крысу? Я кормил её, а она у меня крала, делала из меня дурака. Слыхал, ты знаешь подход к таким неблагодарным тварям, умеешь превратить их никчёмную жизнь в пример для остальных. Сделай это, и будешь щедро вознаграждён». «Что конкретно вы хотите видеть, когда закончу?» — спросил я. «Доверюсь твоему вкусу» — ответил он. Быть может, постановка задачи была воспринята мною слишком буквально, но кто упрекнёт художника за его взгляд на искусство. Мужик оказался крепким и это меня дополнительно подстегнуло. Я сломал его за три дня, утром четвёртого это была уже глина, мягкая и податливая. Пожалуй, даже слишком мягкая. Всё время норовил впасть в прострацию, приходилось взбадривать его током, чтобы не сильно повредить. Не люблю использовать электричество, оно эффективное, но такое... банальное. Тем не менее, благодаря силе движущихся электронов, мне удалось удержать материал от распада, закрепить его, и сотворить нечто прекрасное. Понадобилось невероятное количество времени, терпения и аккумуляторов, но это того стоило. Когда я представил своё творение заказчику, он едва не прослезился. Безупречная работа над нервной системой вкупе с тщательно выверенной хоть и грубоватой пластической хирургией породили шедевр. Пришлось указывать на сохранившиеся от исходного материала татуировки, чтобы доказать подлинность.