– Это совсем другое дело, – сказал Норман, – ты ничего не понимаешь.

Дэвид рассмеялся.

– Я все понимаю, дядюшка Берни, и у меня есть основания так говорить. И теперь вы хотите, чтобы я оставил все как есть?

– Конечно. Неужели ты перейдешь на сторону этого фашиста и выступишь против собственной плоти и крови? – воскликнул старик, наливаясь злобой.

Дэвид посмотрел на него.

– Я не перехожу ни на чью сторону, – тихо сказал он. – А вам следует уяснить, что это больше не ваша компания.

– Но ведь ты руководишь компанией.

– Верно, – кивнул Дэвид, – я руковожу компанией, я, но не вы.

– Значит, теперь все будет доставаться только тебе? – в голосе Нормана появились обвинительные нотки. Дэвид молча повернулся к нему спиной. Некоторое время в комнате стояла тишина, потом снова раздался голос Берни: – Тогда ты даже хуже него, – раздраженно бросил дядя. – Он хоть, по крайней мере, не обкрадывает собственную плоть и кровь.

– Оставьте меня, дядя Берни, – сказал Дэвид, не оборачиваясь. – Я устал и хочу спать.

Он услышал, как старик прошел в свою комнату и в сердцах хлопнул дверью. Дэвид прислонился лбом к стеклу. Так вот почему старик не захотел вернуться в Калифорнию сразу после собрания директоров. Непонятно почему, но ему вдруг захотелось плакать.

С улицы донесся звон колокольчика. Дэвид выглянул в окно. Звук колокольчика усилился, когда карета скорой помощи свернула с Пятьдесят девятой улицы на Пятую авеню. Он отвернулся и отошел вглубь комнаты. В ушах все еще стоял звук колокольчика. Этот звук сопровождал его всю жизнь.

Когда он сидел рядом с отцом на жестких деревянных козлах фургона, то казалось, что он слышит только один звук – звон колокольчика.

Когда тощая лошадь плелась вдоль ручных тележек, расположенных по обе стороны Ривингтон-стрит, Дэвид слышал ленивый перезвон колокольчиков, подвешенных к фургону позади него. Изнуряющее летнее солнце пекло голову. Он слегка придерживал пальцами вожжи, так как не было нужды управлять лошадью. Она сама выбирала путь по запруженной людьми улице.

– Покупаю, продаю старую одежду, – нараспев кричал отец, и его голос долетал до окон, которые пустыми, невидящими глазами смотрели на этот голодный мир.

– Покупаю, продаю старую одежду!

Со своего места Дэвид видел отца, который, сойдя на тротуар с развевающейся бородой, внимательно следил за окнами, ожидая знаков зайти. Этот пожилой человек обладал чувством собственного достоинства. На нем была широкополая черная шляпа, длинный черный сюртук, полы которого распахивались на ветру, и рубашка с накрахмаленным, но слегка помятым воротничком. Большой узел галстука располагался прямо под кадыком. На его бледном лице не было ни капельки пота, тогда как Дэвид буквально истекал им от жары. Казалось, что черное одеяние отца защищает его от солнечных лучей.

– Эй, мистер старьевщик!

Отец отошел к сточной канаве, чтобы лучше рассмотреть кричавшего, но Дэвид первый заметил старую женщину, подающую знаки из окна пятого этажа.

– Это миссис Саперштейн, папа.

– Думаешь, я не вижу? – проворчал отец. – Да, миссис Саперштейн!

– Это вы, мистер Вулф? – крикнула женщина.

– Да, – прокричал он в ответ. – Что у вас есть?

– Поднимайтесь, я вам покажу.

– Мне не нужны зимние вещи, кто их купит?

– А кто говорит о зимней одежде? Поднимайтесь и посмотрите.

– Привяжи лошадь вон там, – сказал отец, указывая на свободное место между двумя тележками, – и пошли, принесем вещи.

Дэвид кивнул. Отец перешел улицу и скрылся в доме. Дэвид взял лошадь под уздцы, подвел ее к пожарному крану и привязал, затем взял мешок, закинул его за спину и поспешил за отцом.

Он прошел через темный холл, поднялся по неосвещенной лестнице и, остановившись перед дверью, постучал. Дверь сразу открылась. В дверях стояла миссис Саперштейн, ее длинные седые волосы были накручены на бигуди.

– Входи, входи.

Дэвид вошел в кухню и увидел отца, сидящего за столом, перед ним стояла тарелка с печеньем.

– Хочешь чаю, Дэвид? – спросила старушка, подходя к плите.

– Нет, спасибо, миссис Саперштейн, – вежливо ответил он.

Она взяла с полки над плитой небольшой красный чайник, тщательно отмерила две чайных ложки заварки и бросила их в кипящую воду. Чайные листочки моментально развернулись и забегали по поверхности кипящей воды. Когда она наконец налила чай через ситечко в стакан и поставила его перед отцом он был почти цвета черного кофе.

Отец взял из сахарницы кусочек сахара, зажал его между зубов и отхлебнул чай. После первого же глотка он удовлетворенно воскликнул:

– Ах!

– Хорош, не правда ли? – улыбнулась миссис Саперштейн. – Это настоящий чай, как у нас на родине, а не те помои, которые они пытаются всучить нам здесь.

Отец кивнул и снова поднял стакан. Когда он опустил его, он был пуст – и с процедурой гостеприимства было покончено. Пора было переходить к делу.

– Ну, миссис Саперштейн?

Но миссис Саперштейн еще не была готова к разговору о делах. Он посмотрела на Дэвида.

– Какой хороший мальчик Дэвид, – начала она. – Он напоминает мне моего Говарда в этом возрасте.

Она взяла с тарелки печенье и протянула Дэвиду.

– Возьми, – предложила она, – это я сама испекла.

Дэвид взял печенье и засунул в рот, оно было черствым.

– Возьми еще, – предложила мисс Саперштейн, – ты такой худенький, тебе надо больше есть.

Дэвид покачал головой.

– Миссис Саперштейн, – сказал отец, – я занятой человек и уже поздно. У вас есть что-нибудь для меня?

Старушка кивнула.

– Пойдемте со мной.

Вулф проследовал за ней по узкому коридору. В одной из комнат на кровати лежали мужские пиджаки, платья, рубашки, пальто и несколько пар обуви в бумажных мешках.

Он подошел к кровати и оглядел вещи.

– Но это же зимняя одежда, – раздраженно сказал он. – И ради этого я карабкался на пятый этаж?

– Но ведь они совсем новые, мистер Вульф. Мой сын Говард и его жена носили их всего один сезон. Они хотели отдать это Армии спасения, но я заставила привезти вещи ко мне.

Отец молча сортировал одежду.

– Мой сын Говард живет в Бронксе, – гордо сказала старушка, – в новом доме на Грэнд Конкорс. Он у меня врач.

– Два доллара за всю кучу, – объявил отец.

– Мистер Вулф! – воскликнула миссис Саперштейн. – Но это стоит, по меньшей мере, двадцать долларов.

Отец пожал плечами.

– Я покупаю эти вещи только для того, чтобы передать их в фонд помощи иммигрантам. Это все же лучше, чем в Армию спасения.

Дэвид прислушался. Фраза отца о Фонде помощи иммигрантам не обманула его. Он знал, что вещи никогда не попадут туда. После того, как мама их тщательно вычистит и выстирает, они будут сданы в магазин подержанной одежды на Восточном Бродвее.

– Десять долларов, – сказала миссис Саперштейн. Ее амбиции поуменьшились, и она скинула цену. – Меньше я взять не могу, иначе даже не окупится бензин, истраченный на то, чтобы привезти их сюда из Бронкса.

– Пять долларов и ни цента больше.

– Шесть, – сказала старушка, сверля отца взглядом, – по крайней мере хоть бензин оправдать.

– Метро пока еще работает, – ответил отец. – Почему я должен платить, если вашему сыну хочется разъезжать на автомобиле?

– Пять с половиной.

Отец посмотрел на миссис Саперштейн, пожал плечами и полез под свой длинный черный сюртук. Он вытащил кошелек, который был привязан к брючному ремню длинным шнурком, и открыл его.

– Пять с половиной, – сказал он, – но видит Бог, я теряю на этом собственные деньги.

Он кивнул Дэвиду и стал отсчитывать деньги в протянутую руку миссис Саперштейн. Дэвид сложил всю одежду в пальто и завязал рукава. Закинув узел на плечо, он стал спускаться по лестнице. Подойдя к фургону, закинул вещи и отвязал лошадь.

– Привет, Дэви.

Дэвид обернулся на голос. Перед ним стоял высокий парень и улыбался.