Вечером мы пришли туда [97]. Борншт[едт] притворился, будто ничего не знает, будто ничего еще не подготовлено, кроме кандидатур руководящих лиц (по-прежнему за исключением немца) и нескольких записавшихся уже ораторов, имен которых я не мог узнать, кроме Крюгера и Мораса. Он каждую минуту выбегал по поводу устройства помещения, подбегал то к одному, то к другому, плутовал, интриговал, вилял хвостом изо всех сил. Но пока я не видел еще никаких признаков особой интриги, это обнаружилось только позднее. Мы были в кабачке «Льежуа» на площади Пале де жюстис. Когда дело дошло до выбора руководящих лиц, Борншт[едт], вопреки всякому уговору, предложил Валлау. Этот последний был отведен по его просьбе Вольфом (Лупусом), который предложил меня; это прошло блестяще. Таким образом вся интрига была расстроена и потеряла свой смысл. Тогда они совершенно растерялись и выдали себя. После Энбера, провозгласившего тост за мучеников свободы, я предложил по-французски тост в память революции 1792 г. и предстоящей годовщины 1 вандемьера I года Республики. После меня Крюгер произнес смехотворную речь, в которой он запутался и должен был вытащить свои записи. Затем Морас прочел торжественную проповедь, в которой речь шла главным образом о его собственной персоне. Оба говорили по-немецки. Их тосты были такие путаные, что я их совершенно не запомнил. Затем Пеллеринг говорил по-фламандски, адвокат Спильтхорн из Гента по-французски провозгласил тост в честь английского народа, а затем, к моему величайшему удивлению, горбатый паук Хейльберг выступил с длинной, пошлой, назидательной речью по-французски, в которой он, во-первых, с гордостью назвал себя редактором «Atelier Democratique»; во-вторых, заявил, что он,великий Хейльберг, в течение многих месяцев преследовал, — но это надо сказать по-французски: L'association des ouvriers belges, voila le but que Je poursuis depuis quelques mois ^{133} (то есть с того момента, как Я соизволил ознакомиться с последней главой «Нищеты философии»). Таким образом, Он преследует эту цель, а не Катс и другие бельгийцы. «Мы вступим на это поприще, придя на смену нашим отцам» ^{134} и т. д. Он сделает то, чего не смогли сделать Катс и Жотран. В-третьих, он предложил основать нечто вроде общества «Братские демократы» и снова организовать митинги, в-четвертых, поручить избранному бюро организацию и того, и другого.

Подумать только, какая путаница! Во-первых, смешение космополитической затеи с бельгийскими митингами по поводу бельгийских дел, а во-вторых, передача этого предложения существующему бюро, вместо того чтобы совершенно отказаться от него, поскольку у них все проваливается! А если он исходил из того, что я уезжаю, разве ему не следовало бы знать, что нечего и думать вводить в бюро кого-нибудь другого, кроме тебя? Но этот олух уже заготовил и написал свою речь, и его тщеславие не позволяло ему отказаться от чего бы то ни было, в чем он мог бы проявить свою инициативу. Эта затея, конечно, прошла, а так как она была встречена, правда, весьма неискренними, но громкими криками одобрения, то нечего было и думать о лучшем изложении этого неясного предложения. Потом выступал А. Бартельс (Жюля ^{135} не было), а затем попросил слова Валлау. Но каково было мое удивление, когда вдруг вскочил Борнштедт и энергично потребовал слова для Зейлера на том основании, что он еще раньше был внесен в список ораторов. З[ейлер] получил слово и произнес бесконечно длинную, трескучую, глупую, до смешного пошлую, просто позорную речь (по-французски), в которой он говорил ужасный вздор о законодательной, административной и исполнительной власти, давал демократам всякого рода мудрые советы (как и Хейльберг, который молол всякий вздор об образовании и вопросах обучения); затем З[ейлер] стал в позу великого человека, говорил о демократических обществах, в которых он-де участвовал и которыми, быть может, даже руководил(буквально), и, наконец, рассказал о своём благородном бюро [98]и последних известиях, полученных из Парижа и т. д. Одним словом, это было отвратительно. После этого говорили еще многие — какой-то осел из Швейцарии, Пеллеринг, Катс (очень хорошо) и т. д., а в 10 часов Жотран (которому было очень стыдно за немцев) закрыл заседание. Вдруг Хейльберг потребовал внимания и заявил, что речь Веерта на конгрессе по вопросу свободы торговли [99]появится завтра в приложении к «Atelier», которое будет продаваться отдельно!!!Залевский также со слезами говорил о союзе между несчастной Польшей и великой, благородной и поэтической Германией — в конце концов все очень спокойно, но с большим недовольством разошлись по домам. —

Четверг, 30 сентября

С тех пор как это было написано, произошло много нового и многое было решено. Во вторник утром, когда мне стала ясна вся эта интрига, я стал бегать повсюду и организовывать противодействие; еще в 2 часа ночи я забежал к Лупусу в бюро, чтобы узнать, нельзя ли забаллотировать Борнштедта в Рабочем обществе. В среду я побывал всюду, но все считали, что нам этого не удастся добиться. В среду вечером я пришел на заседание Общества; Б[орн]ш[тед]т был уже там, он держался двусмысленно; наконец, Томис принес новый номер газеты ^{136} ; моя статья против Гейнцена ^{137} , которую я принес ему еще в понедельник (в 2 часа дня), но, не застав его, отнес в типографию, не была помещена.Я спросил его об этом, и он ответил, что не было места. Я напомнил, о чем ты с ним условился [100]. Он отрицал это; я подождал прихода Валлау, который сказал мне, что места было достаточно, но что во вторник Б[орн]ш[тедт] велел взятьстатью из типографии и не прислал ее обратно. Я пошел к Б[орн]ш[тед]ту и сказал ему об этом в довольно грубом тоне. Он пытался выпутаться. Я опять напомнил об уговоре, но он снова все отрицал, отделываясь всякой болтовней. Я сказал ему несколько грубостей — при этом сидели Крюгер, Жиго, Энбер и др. — и спросил его: «Напечатаете вы эту статью в воскресенье, да или нет?» — «Об этом мы должны еще поговорить». — «Я с вами об этом не стану говорить». — На этом я его оставил.

Заседание началось. Б[орн]ш[тед]т оперся головой на руку и с особым торжеством смотрел на меня. Я также посмотрел на него и ждал, что будет. Выступил г-н Томис, который, как тебе известно, потребовал слова. Он вытащил из кармана написанную речь, которая содержала целый ряд нелепейших выпадов по поводу нашего мнимого спора, и зачитал ее по бумажке. Так продолжалось довольно долго, но когда этому не видно было конца, поднялся всеобщий ропот, многие стали требовать слова, и Валлау призвал Т[омиса] к порядку. Тогда Т[омис] произнес по бумажке шесть бессмысленных слов по этому вопросу и сел на место. После этого выступил Гесс и очень хорошо нас защищал. За ним — Юнге. Затем выступил парижский Вольф ^{138} , который, правда, три раза запнулся, но был встречей горячими аплодисментами. Затем говорили еще многие другие. Вольф сознался, что мы возражали только для вида. Поэтому мне пришлось выступить. Я говорил, — к величайшему смущению Б[орн]ш[тед]та, который воображал, что я больше всего занят личными дрязгами, — итак, я говорил о революционной стороне протекционистской системы, совершенно игнорируя вышеупомянутого Томиса, и поставил новый вопрос. Принято. — Пауза. — Б[орн]ш[тед]т, сильно потрясенный моей резкостью по отношению к нему, полным провалом Томиса (в его речи чувствовался Б[орн]ш[тед]т) и особенно резкостью, с которой я закончил свою речь, подошел ко мне: «Но, милое дитя, вы так сильно горячитесь» и т. д. Одним словом, я должен был подписать статью. — «Нет». — «Тогда нам надо, по крайней мере, столковаться относительно краткого введения от редакции». — «Хорошо, завтра в одиннадцать часов в кафе «Сюисс»».