Но, с другой стороны, у нее не было ни малейшей на­дежды на побег или освобождение. Единственное, на что она осмеливалась надеяться — попытаться сбить своих изобретательных пленителей с толку.

«О, богиня Гокукара, дай мне сил вытерпеть те испыта­ния, что ждут меня впереди! Следи за своим маленьким со­венком, а если мне суждено умереть, унеси меня отсюда… унеси меня на поля моего отца!»

Взгляд Насуады блуждал по выложенным плиткой стенам и потолку комнаты; казалось, она старается не упустить ни одной детали. Она, разумеется, догадывалась, что находится в Урубаене. Куда же еще могли отнести ее Муртаг и Торн. Скорее всего, именно этим и объяснялось эльфийское убранство этого странного помещения; боль­шую часть Урубаена ведь построили эльфы, и раньше этот город назывался Илирия; то ли еще до войны эльфов с дра­конами — случившейся давным-давно, — то ли уже после этого, Илирия стала столицей королевства Броддринг, и в ней официально обосновались Всадники.

Примерно так рассказывал Насуаде отец. Сама же она ничего этого, конечно, помнить не могла.

Впрочем, Муртаг мог притащить и в совершенно иное место, например в один из частных дворцов Гальбаторик­са. И возможно, эта комната на самом деле выглядит совер­шенно иначе, чем это кажется ей. Умелый маг, Гальбато­рикс способен был манипулировать всем, что она видит, чувствует, слышит, обоняет; он мог полностью исказить ее представление об окружающем мире, и она сама никогда бы этого не заметила.

Но что бы с ней ни случилось — что бы с ней, кажется,ни случилось, — она не позволит себя обмануть. Даже если сейчас в эту дверь вломится Эрагон, разрежет ее путы, даст ей свободу, она, пожалуй, и это сочтет уловкой сво­их пленителей. Насуада не осмеливалась поверить даже в очевидность своих физических ощущений.

Когда Муртаг похитил ее из лагеря варденов, сам ее мир, похоже, в одно мгновение стал лживым, и теперь не­возможно было сказать, где эта ложь кончается и есть ли у нее вообще какие-то пределы. Единственное, в чем На­суада могла быть уверена — что она еще существует.Все остальное, даже ее собственные мысли, вызывало у нее подозрения.

Когда несколько утихли первоначальное возбуждение и отчаяние, затянувшееся ожидание начало превращаться в истинное мучение. У нее не было иного способа опреде­лить, сколько уже прошло времени, кроме как по тому, хо­чется ли ей пить или есть, но ощущение голода или жажды возникало и пропадало как-то очень нерегулярно. Насуада пыталась отсчитывать время, про себя считая секунды, но это ей быстро надоело, и потом она все время забывала, на чем остановилась, когда счет дошел до десятка тысяч.

Несмотря на уверенность в том, что ее ожидает нечто ужасное, она все же очень хотела, чтобы ее пленители на­конец объявились, показали себя. Она кричала и звала их — порой по несколько минут подряд, — но в ответ слы­шала лишь жалобное эхо.

Окружавший ее неяркий свет никогда не менялся — не меркнул и не становился слабее, — и Насуада догады­валась, что это беспламенный светильник вроде тех, какие делают эльфы и гномы. Это сияние не давало ей уснуть, но потом усталость все же взяла свое, и она слег­ка задремала.

Она боялась крепкого сна, ибо во сне казалась себе наи­более уязвимой и опасалась, что ее бессознательный разум может выдать любые сведения, которые она так старается сохранить в тайне. Однако тут у нее выбора не было. Рань­ше или позже она все равно уснет, а если заставлять себя и дальше бодрствовать, будет, пожалуй, только хуже, ибо сил на сопротивление у нее тогда совсем не останется.

В общем, Насуада немного поспала. Однако этот сон, прерывистый, неспокойный, удовлетворения не принес, и, проснувшись, она снова почувствовала себя усталой.

Раздался глухой удар, и Насуада вздрогнула от неожиданности. Где-то выше нее, позади, с грохотом и лязгом отодвигались засовы. Затем послышался скрип открывае­мой двери. Сердце у нее забилось. Значит, прошел, по край­ней мере, один день с тех пор, как она очнулась. Ей мучи­тельно хотелось пить, язык распух и едва ворочался во рту; все тело болело из-за того, что она так долго оставалась не­подвижной, распростертой на холодной каменной плите.

Кто-то спускался по лестнице. Мягкие башмаки не­слышно ступали по каменным ступеням. Потом шаги стих­ли. Звякнул металл. Ключи? Ножи? Или что-то похуже? Затем шаги возобновились. Теперь они приближались. Все ближе… ближе… В поле зрения Насуады возник оса­нистый человек в серой шерстяной коте; в руках у него был серебряный поднос с разнообразной едой — сыром, хлебом, мясом; там были также кувшины с вином и водой. Человек в сером наклонился, поставил поднос у стены и подошел к Насуаде. Она отметила про себя, какие у него быстрые и точные движения. Мало того, почти изящные.

Слегка присвистнув, человек в сером внимательно по­смотрел на нее. Лысая голова его была похожа на тыкву-горлянку: на макушке и внизу расширялась, а посредине была значительно уже. Лицо чисто выбрито. Лысину на го­лове окаймлял аккуратный короткий ежик волос. Верхняя часть его лба и лысина так и сияли. На пухлых щеках играл румянец, но губы почему-то были такими же серыми, как и его одежда. Глаза же были и вовсе непримечательные: маленькие, карие, глубоко посаженные.

Человек в сером облизнул губы, и Насуада обратила внимание на то, что зубы у него смыкаются, точно створки дверной скобы, и сильно выступают вперед, придавая его лицу сходство с мордой животного.

Его теплое влажное дыхание пахло печенкой и луком. Несмотря на то что Насуада была страшно голодна, ей этот запах показался тошнотворным.

Она очень болезненно воспринимала то, что практиче­ски обнажена и взгляд этого мужчины блуждает по ее телу, и чувствовала себя под этим взглядом чрезвычайно уязви­мой. Было оскорбительно лежать вот так, как кукла или беззащитный домашний зверек, которого распяли жесто­кие дети, желая повеселиться. И щеки Насуады вспыхнули от гнева и унижения.

А человек в сером досадливо поморщился, как-то непо­нятно вскрикнул и, к изумлению Насуады, принялся раз­вязывать ее путы.

Едва почувствовав себя свободной, она тут же резко села и нанесла жесткий, рубящий удар краем ладони, метя человеку в сером прямо под ухо.

Он без малейшего усилия перехватил ее руку еще в воз­духе. Она зарычала и попыталась выцарапать ему глаза второй рукой. Однако он снова перехватил ее руку. Она Дергалась, но хватка у него была железная — не вырвешься; ей казалось, что руки ее зажаты каменными тисками.

В отчаянии она рванулась вперед и вцепилась зубами в его правое предплечье. Горячая кровь хлынула ей в рот; кровь была соленая, с привкусом меди. Насуада задохну­лась от отвращения, но вонзала зубы все глубже, так что кровь уже текла у нее по подбородку. Зубами и языком она чувствовала, как трепещут мышцы ее жертвы — точно змейки, пытающиеся вырваться из ее хватки.

Но в целом он на ее укусы никак не реагировал.

Наконец она отпустила его руку, откинула голову назад и выплюнула его кровь ему же в лицо. Но и тогда человек в сером продолжал смотреть на нее ничего не выражаю­щим взглядом, не моргая, не выказывая ни малейших при­знаков боли или гнева.

Насуада снова попыталась вырваться, а потом, извер­нувшись, попыталась ударить его ногами в живот. Но на­нести удар она не успела: он выпустил ее левое запястье и с силой ударил по лицу.

Белый свет вспыхнул у нее перед глазами, тело, каза­лось, сотряс какой-то бесшумный взрыв. Голова ее упала набок, зубы клацнули, и боль стрелой пронзила позвоноч­ник от основания черепа до копчика.

Когда зрение ее немного прояснилось, она села, гнев­но глядя на человека в сером и больше уже не пытаясь его атаковать. Она понимала, что находится целиком в его власти. Теперь, как ей представлялось, необходимо найти что-то такое, чем можно было бы перерезать ему горло или пырнуть его в глаз, а иначе ей, пожалуй, его не одолеть.

Человек в сером отпустил ее второе запястье и, сунув руку за пазуху, вытащил оттуда сероватый носовой платок. Он тщательно промокнул лицо, стер с него кровь и слюну, а затем аккуратно перевязал платком рану у себя на руке, помогая себе своими зубами-скобами, которыми зажимал один конец платка.