Если бы даже они и вернулись в Карвахолл, то чем они могли бы там заниматься? Выращивать коров или воз­делывать пшеничные поля? У Эрагона не было никакого желания жить землепашеством, как та семья, в которой он вырос. Он — Всадник, а Сапфира — его дракон; их судьба и вечная обязанность — всегда быть на переднем крае исто­рии, защищать мир и покой Алагейзии, а не сидеть у ками­на, толстея и становясь ленивыми.

И потом еще Арья… Если они с Сапфирой поселятся в долине Паланкар, Арью он будет видеть крайне редко, а может, и никогда больше не увидит.

— Нет! — громко сказал Эрагон, и это слово прозвуча­ло в тишине, точно удар молота. — Я не хочу возвращаться назад.

Холодок пробежал у него по спине. Он давно уже пони­мал, как сильно изменился с тех пор, как вместе с Бромом и Сапфирой отправился выслеживать тех раззаков, но все это время он цеплялся за представления о том. что где-то в глубине, в самой своей сути остается тем же мальчиком из Карвахолла. Только теперь он окончательно понял, что это не так. Того мальчика, каким он был, когда впервые по­кинул пределы долины Паланкар, давно уже нет. Он, Эра­гон, даже выглядит теперь совсем иначе, действует иначе, думает иначе; он больше не намерен возвращаться к преж­ней своей жизни.

Эрагон глубоко вздохнул и медленно, с каким-то дро­жащим придыханием, выпустил воздух из легких, так же медленно осознавая открывшуюся ему истину.

— Я больше не тот, кем был. — Когда он произнес это вслух, мысль его, казалось, стала материальной, ощутимой физически.

А когда первые лучи солнца осветили восточный край неба над древним островом Врёнгард, некогда служившим обителью драконам и Всадникам, Эрагону пришло в голову одно имя, и как только он об этом имени подумал, его вдруг охватило чувство уверенности.

Он произнес его про себя, чтобы пока что оно могло прозвучать лишь в самых сокровенных глубинах его души, и все его тело разом откликнулось на этот призыв, ожи­ло — казалось, Сапфира одним ударом разрушила некое препятствие, вставшее у него на пути.

У Эрагона от волнения перехватило дыхание. Он то плакал, то смеялся — смеялся от радости, ибо ему наконец-то удалось найти это имя, и плакал, вспоминая все свои неудачи, все свои ошибки, которые теперь стали ему совер­шенно очевидны, и он лишился спасительных заблужде­ний, способных его утешить.

— Я не тот, кем был когда-то, — шептал он, стиснув ру­ками край площадки на вершине колонны, — но теперь я знаю, кто я есть!

Это имя — его истинное имя — оказалось слабее и об­ладало большим количеством изъянов, чем ему хотелось бы, и он проклинал себя за это. Однако оно проявило в нем и много такого, чем с полным правом можно было восхи­щаться. И чем больше Эрагон думал обо всем этом, тем отчетливее воспринимал суть своего характера, суть свое­го внутреннего «я» — свое истинное имя. Нет, он был дале­ко не самым лучшим человеком в мире, но и самым худшим он тоже не был.

— И я ни за чтоне сдамся! — прорычал он.

Его утешало то, что суть его личности отнюдь не каза­лась ему неизменной; он, безусловно, мог ее исправить, ис­править самого себя — нужно было только захотеть. И он, сидя высоко над городом, поклялся себе, что в будущем не­пременно постарается стать лучше, даже если это будущее и окажется к нему слишком суровым.

По-прежнему то смеясь, то плача, Эрагон поднял лицо к небу, широко раскинул руки и вскоре ощутил в душе глу­бокий покой, на дне которого притаились радость и сми­рение. Несмотря на запрет Глаэдра, он еще раз, уже шепо­том, произнес свое истинное имя, и снова все его существо всколыхнулось под воздействием этих слов.

Некоторое время он постоял на вершине колонны с ши­роко раскинутыми в стороны руками, словно приветствуя свою судьбу, а потом головой вперед нырнул вниз, к земле, и за мгновение до удара произнес: «Вёохт», замедляя паде­ние, и аккуратно приземлился на потрескавшуюся камен­ную плиту, точно выйдя из доставившей его кареты.

Затем он вернулся к фонтану в центре площади, оты­скал свой плащ и, видя, что солнечные лучи уже освещают весь разрушенный город, поспешил к своему «дому-гнез­ду», мечтая поскорее рассказать Сапфире и Глаэдру о сво­ем открытии.

Эрагон подхватил с земли меч и щит; ему не терпелось применить свои знания, однако опасения все же таи­лись в его душе.

Как и в прошлый раз, они с Сапфирой остановились у подножия скалы Кутхиана; Элдунари Глаэдра было спря­тано в маленьком ларце, который находился в одной из се­дельных сумок на спине Сапфиры.

Было все еще довольно рано; солнце ярко светило сквозь мокрые от дождя ветви и редкие облака. Собствен­но, когда Эрагон вернулся в лагерь, они с Сапфирой хотели сразу же отправиться к скале Кутхиана, но Глаэдр настоял на том, чтобы Эрагон сперва поел и немного передохнул.

И вот теперь они наконец вновь стояли перед этой зубчатой скалой, и Эрагон чувствовал себя чрезвычайно уставшим от ожидания, как, впрочем, и Сапфира.

С тех пор как они назвали друг другу свои истин­ные имена, связь между ними, похоже, стала еще креп­че — возможно, потому, что оба услышали в этих именах искреннюю любовь и привязанность друг к другу. Они, в общем-то, знали это раньше, и все же столь основатель­ное доказательство еще усилило ощущение этой взаимной любви и близости.

Где-то к северу от скалы прокаркал ворон.

«Я пойду первым, — сказал Глаэдр. — Если это ловушка, мне, возможно, удастся ее обнаружить до того, как вы оба туда угодите».

Эрагон начал возводить мысленный барьер, чтобы Гла­эдр мог спокойно произнести свое истинное имя, и Сапфи­ра последовала его примеру. Но старый дракон сказал им:

«Не надо. Вы же назвали мне свои истинные имена, и теперь было бы только справедливо, если бы вы оба уз­нали и мое имя».

Эрагон переглянулся с Сапфирой, и оба сказали:

«Благодарим тебя, Эбритхиль».

И Глаэдр мысленно произнес свое истинное имя. Оно звучало, точно победоносные, царственные звуки труб, но в их пение диссонансом вливались горестные и гневные ноты, связанные с гибелью Оромиса. Имя старого дракона было длиннее, чем имена Эрагона или Сапфиры, и состоя­ло из нескольких предложений, в которых содержалось как бы краткое описание его жизни, продолжавшейся несколь­ко столетий. В этом имени, как и в этой жизни, были и ра­дость, и горе, и бесконечные героические подвиги, и му­дрость Глаэдра. Впрочем, в имени его отчетливо звучали и определенные противоречия и сложности, не позволяв­шие сразу понять характер этого дракона, суть его натуры.

Слушая, как звучит истинное имя Глаэдра, Сапфира, судя по всему, испытала то же смешанное чувство восторга и ужаса, что и Эрагон. Это имя заставило их обоих понять и почувствовать, до чего же они еще молоды и неопытны, как много им еще нужно пережить, чтобы иметь право сравнивать себя с Глаэдром, обладающим поистине неис­черпаемыми знаниями и опытом.

«Интересно, а каково истинное имя Арьи?» — подумал вдруг Эрагон.

Между тем имя Глаэдра никаких изменений в скале Кутхиана не вызвало.

Следующей была Сапфира. Изогнув шею и ступая грозно, точно кому-то бросая вызов, она вышла вперед и с достоинством произнесла свое истинное имя. Даже в дневном свете стало видно, как при этом замерцала, за­сверкала, точно звезды, ее чешуя.

Слушая истинные имена драконов, Эрагон почувство­вал некоторую неуверенность относительно значимости своего собственного имени. Разумеется, ни одно из их ис­тинных имен нельзя было назвать идеальным, и все же они не обвиняли друг друга в недостатках, а скорее признавали эти недостатки и прощали их.

И снова ничего не произошло.

Последним вперед вышел Эрагон. Холодный пот вы­ступил у него на лбу. Понимая, что это может оказаться его последним деянием в качестве свободного человека, он мысленно произнес свое истинное имя, как это сдела­ли и Глаэдр с Сапфирой. Они заранее договорились, что будет безопаснее не произносить своих имен вслух, чтобы уменьшить возможность того, что кто-то их подслушает,