Она снова видела, как сидит на холме, созерцая какую-то пустынную равнину и напевая старинную песенку гно­мов, а к ней со всех сторон подкрадываются куллы, ургалы и раззаки. В итоге они вроде бы даже ее схватили и стали мучить — во всяком случае, у нее возникло ощущение, слов­но ее жестоко бьют и режут ножами, она даже вскрикивала порой, не в силах терпеть эту боль, но ни разу ей даже в го­лову не пришло сдаться на милость Гальбаторикса.

Затем холмистая равнина исчезла — вместе со всеми му­чениями Насуады, — и она тут же вновь напомнила себе: «Это мне только кажется. Я не поддамся на этот обман. Я не животное, я сильнее, чем моя слабая плоть».

Теперь она оказалась в темной пещере, освещенной мерцанием каких-то зеленоватых грибов. Где-то рядом, за рядами сталагмитов, слышалось фырканье и шаги какого-то крупного существа, а потом Насуада почувствовала на затылке теплое дыхание этой твари; в нос ударил отврати­тельный запах падальщика.

И тогда она снова начала смеяться и продолжала сме­яться, когда Гальбаторикс начал вызывать у нее одно ужасное видение за другим, словно пытаясь найти некое оптимальное сочетание боли и страха, которое поможет ему сломить эту упрямицу. Насуада смеялась, твердо зная, что ее воля сильнее, что созданные его воображением об­разы и обстоятельства не в силах сломить ее. Она теперь была уверена, что может рассчитывать на помощь Муртага и, если он, ее друг и союзник, будет с нею рядом, ей нипочем любые кошмарные видения, созданные Гальбаториксом.

Эрагон неожиданно поскользнулся в жидкой грязи, под­вернул ногу и неуклюже, боком, упал прямо в мокрую траву. Он поморщился от боли — наверняка на бедре бу­дет здоровенный синяк — и выругался: «Барзул!» Потом осторожно поднялся с земли.

«Еще хорошо, что я на Брисингр не приземлился», — подумал он, счищая со штанов грязь.

Настроенный весьма мрачно, он двинулся дальше, к тому разрушенному зданию, где они решили устроиться на ночлег, надеясь, что там будет безопаснее, чем в лесу.

Пробираясь в густой траве, Эрагон вспугнул несколь­ко лягушек-быков, которые тут же попытались спрятаться или, совершая крупные прыжки, удрать от него подальше. Здешние лягушки-быки тоже были достаточно странны­ми: у каждой в центре лба, над красными глазками, торчал некий выступ, похожий на рог и переходящий в гибкий стебель, больше всего напоминающий удочку рыболова, на конце которого висел маленький мясистый орган, ночью испускавший белый или желтый свет. Этот свет позволял лягушкам-быкам подманивать сотни летучих насекомых, которых они ловили своим длинным языком; в результате благодаря такой доступности пищи лягушки вырастали до невероятных размеров. Он видел особей величиной с го­лову медведя — это были огромные мясистые комки плоти с вытаращенными глазами и широченными ртами в две его ладони длиной.

Эти лягушки напомнили Эрагону о травнице Анже­ле, и он вдруг пожалел, что они не взяли ее с собой на остров Врёнгард. «Если кто-нибудь и мог бы назвать нам с Сапфирой наши истинные имена, так, по-моему, только Анжела», — думал он. По какой-то причине ему всегда каза­лось, будто Анжела видит его насквозь, знает о нем все, по­нимает каждую его мысль и каждый поступок. Обычно это было не слишком приятное ощущение, но сейчас Эрагон был бы рад, если бы Анжела здесь появилась.

Они с Сапфирой решили поверить Солембуму и прове­сти на Врёнгарде еще дня три, а за это время попытаться выяснить свои истинные имена. Глаэдр предоставил им са­мим решить этот вопрос. Он сказал лишь:

«Вы лучше меня знаете Солембума. Останемся мы здесь или нет — в обоих случаях риск достаточно велик. Больше безопасных путей у нас не существует».

Собственно, выбор в итоге сделала Сапфира.

«Коты-оборотни никогда не стали бы служить Гальба­ториксу, — сказала она. — Они слишком высоко ценят соб­ственную свободу. И в данном случае я бы поверила ско­рее их словам, чем словам любого другого существа, даже эльфа».

Так что они остались.

Остаток того дня и большую часть следующего они провели в размышлениях, изредка переговариваясь, де­лясь соображениями и воспоминаниями, изучая мысли друг друга и пытаясь использовать различные комбинации слов древнего языка — все это в надежде, что им удастся либо сознательно прийти к пониманию своих истинных имен, либо, если повезет, случайно на них наткнуться.

Глаэдр предложил свою помощь, и время от времени они обращались к нему с вопросами, но большую часть он помалкивал, представляя Эрагону и Сапфире полную сво­боду обмена мнениями. Надо сказать, Эрагон был бы весь­ма смущен, если бы кто-то другой услышал их с Сапфирой разговоры.

«Поиски истинного имени — это нечто такое, что каж­дому следует делать самостоятельно, — сказал Глаэдр. — Если я хорошенько подумаю, то смогу, наверное, назвать вам ваши имена — но только потому, что у нас совсем мало времени и мы не можем тратить его зря, — но все-таки луч­ше бы вы отыскали их самостоятельно».

Но пока что ни Эрагону, ни Сапфире это не удалось.

С тех пор как Бром разъяснил Эрагону природу истин­ных имен, Эрагон мечтал узнать свое имя. Знания вообще, и особенно знание самого себя, всегда казались ему вещью чрезвычайно полезной, и он надеялся, что знание своего истинного имени позволит ему лучше владеть собой, сво­ими мыслями и чувствами. И все же он ничего не мог с со­бой поделать: его до нервной дрожи пугало то, какоеимя ему может открыться.

Эрагон очень надеялся, что в течение ближайших дней им с Сапфирой удастся отыскать свои имена, но уверен в этом не был. Его беспокоил не только успех экспедиции на Врёнгард. Ему очень не хотелось, чтобы Глаэдр или Сапфира первыми назвали ему его истинное имя. Если ему предстояло услышать, как все его существо заключа­ют в рамки одного слова или выражения, то услышать это слово ему все же хотелось первым, не доверяя его поиски чужим умам.

Эрагон вздохнул и стал подниматься по пяти обвалив­шимся каменным ступеням на просторное крыльцо перед входом в здание. Это был так называемый дом-гнездо, как выразился Глаэдр. По меркам Врёнгарда, дом был неболь­шой, почти незаметный, однако же в нем было три этажа, а во внутренних помещениях Сапфира передвигалась без особого труда. Юго-восточный угол дома обвалился внутрь вместе с частью потолка, но в целом этот «дом-гнездо» со­хранился неплохо.

Шаги Эрагона гулким эхом отдавались в пустых поме­щениях, когда он, пройдя под аркой главной двери, двинул­ся по некогда очень красивому, гладкому и сверкающему, полу в главный зал. Пол был сделан из какого-то прозрач­ного материала, в который были как бы вмурованы свер­кающие извилистые лезвия разноцветных клинков, со­здававшие удивительный и довольно сложный орнамент. Каждый раз, глядя на него, Эрагон думал, что эти пере­секающиеся линии вот-вот сложатся в некую узнаваемую форму, но этого никогда не происходило.

Гладкая поверхность пола была покрыта паутиной мельчайших трещинок. Трещинки расходились в разные стороны, и от груды мусора, образовавшейся там, где об­валилась часть стены и потолка. В пролом уже пробра­лись длинные щупальца плюща, свисавшие с потолка, словно куски узловатых веревок. С них капала вода, со­бираясь на полу в мелкие, но довольно широкие лужи; звук падающих в лужи капель эхом разносился по всему зданию, напоминая неумолчный, хотя и не слишком рит­мичный барабанный бой, и Эрагону порой казалось, что он просто сойдет с ума, если так и будет все это время' слушать этот бой.

Перед северной стеной полукругом были выложены камни, которые притащила Сапфира, пытаясь как-то за­щитить их стоянку. Ей в итоге удалось сложить стенку вы­сотой более шести футов. Преодолев этот барьер, Эрагон спрыгнул на пол, снова приземлившись не слишком удач­но, и выругался себе под нос.

Сапфира вылизывала переднюю лапу, но тут же пере­стала этим заниматься и посмотрела на него. Эрагон чув­ствовал, какой вопрос она хочет ему задать, и отрицатель­но помотал головой. Сапфира тут же вернулась к прежнему занятию, а он, сняв с себя плащ, подошел к костру — ко­стрище они устроили у самой стены, — расстелил на полу возле него промокший плащ, стащил покрытые коркой грязи сапоги и тоже пристроил их поближе к огню.