– Маркс одним из средств при диктатуре пролетариата называл трудовые армии. – Ильич все-таки опустился до объяснений. – Да, будет тяжело и непросто, но наша великая цель – коммунизм – оправдывает любые жертвы. Пусть сильнее грянет буря!

И тут я прямо взбеленился. Надо же, сидит, книжечки почитывает, Горького цитирует, статейки кропает, письма «мама, пришли денег» шлет раз в месяц – и с такой легкостью «любые жертвы»! Ну и как его такого переубедить, если он даже устаревший «Манифест», от которого сам Маркс открещивался к концу жизни, держит за икону, догматик чертов? Я упрямо крутил в голове варианты, чтобы хоть немного сбить этот людоедский настрой «любой ценой».

– Да, только так, через любые жертвы! – резко повторил Ильич и отмахнул рукой, как бы ставя точку.

Взмах этот меня как подстегнул, и я внезапно схватил шедшего впереди Старика за ворот пиджака и пихнул его с тропинки так, что он повис над обрывом, выронив свой альпеншток и нелепо хватаясь руками за воздух.

– Давай! – заорал я. – Давай, делай революцию! Давай! Прямо сейчас!

С каждым криком я тряс Ленина и выплескивал собственную злость на этих узколобых доктринеров, сперва грызших друг друга за мельчайшие расхождения, а потом чуть не разваливших до основания страну. Каким чудом я удержался и не спихнул Ильича в пропасть, одному Богу ведомо.

– Прекратите! – хрипел задушенный перекрученным воротником Старик.

И хрип этот странным образом успокоил меня. От удивительного понимания, что я буквально держу историю за шкирку, я чуть не рассмеялся и, встряхнув Ленина еще раз, поставил его обратно на тропу.

– Вы с ума сошли! – шарахнулся он к скальной стенке, поправляя галстук трясущимися руками. – Что вы себе позволяете?

– А что вы рекомендуете, то и позволяю, – зло процедил я, – все в точности по вашим рецептам. Крепкая партия в моем лице пыталась принудить вас к революционным преобразованиям, но вам что-то мешало. Вы хотите заставить весь народ, а я попытался заставить вас. И как показала практика, которая критерий истины, что-то вы хреново революцию делали. Не подскажете, почему?

– Вы сумасшедший!

– В той же мере, что и вы, мы оба хотим перевернуть мир, только я не приемлю «любые жертвы», и вам не позволю, – от того, что я только что чуть не угробил будущего вождя мирового пролетариата, меня переполняло ощущение силы, даже всесильности. И я твердо решил, что, если понадобится, угроблю по-настоящему, но не дам превратить революцию в кровавую вакханалию. Ленин понемногу отдышался, поправил одежду, подобрал трость и двинулся вниз, держась ближе к стенке, а я следом, как добрый пастырь с полутораметровым посохом-альпенштоком.

– Диктатура партии – это тупик, для построения социализма нужно согласие большинства народа, и это согласие можно строить уже сейчас – через пропаганду, через подготовку кадров, через создание кооперативов, наконец.

– Господи, да при чем здесь кооперативы? – похоже, встряска на Старика подействовала, и он был рад отвлечься на что-то постороннее.

– Это ячейки будущего общества. Я вообще думаю, что социализм будет строем культурных кооператоров…

Зима 1902

Дверь распахнулась и в помещение вместе с морозным паром ввалились человек пять городовых, в шинелях, митенках и башлыках по зимнему времени. Шедший впереди детина богатырского сложения слегка повел рукой и отодвинул меня с Тулуповым с дороги, отчего мы даром что не отлетели к стене.

— Всем оставаться на местах! — рявкнул один из полицейских среди топота сапожищ и звяканья портупей и сабель. — Остановите машину!

Печатный цех являл собой своего рода живую картину “Не ждали” или, скорее, финальную немую сцену из “Ревизора” — фараоны рассредоточились по типографии, большинство рабочих застыло, гремел вал, станок плевался листовками и двое плавно стопорили его работу.

— Остановить! — снова рявкнул городовой и двинулся в их сторону.

— Останавливаем-останавливаем, только резко-то нельзя, “американка”- машина нежная, вон, тигель-то качается еще… — попытался объяснить пожилой печатник в измазанном краской фартуке, указывая на чугунное творение бостонской фирмы “Планета” с рычагами, колесами и вертикальной панелью-талером. Напарник его, молодой и здоровый парень мрачно глядел на стражей закона, но подтормаживал ножным приводом, отчего и маховик начал замедлять вращение.

— Поговори мне! — сунул держиморда кулак под нос пожилому, тот только поклонился и отошел от машины.

В пропахшем запахом разогретой смазки, бумаги и краски помещении установилась тишина, ну почти — было слышно лишь как затихает станок, из которого выпала последняя листовка, рабочие отошли к стенам и замерли. И тут Алексей, ботаник и педант, двинулся вперед — вот уж от кого не ожидал!

— А что, собственно, происходит? На каком основании вы врываетесь в типографию?

— На основании постановления об обыске! А вы кто будете?

— Управляющий типографией Тулупов, — гордо выставил вперед жидкую бороденку Леша, — предъявите постановление!

— Сей секунд подъедет пристав, — прогудел городовой и словно в подтверждение его слов снаружи несколько раз тренькнул колокольчик запряженной в сани лошади и раздалось “тпррру!” Еще через минуту дверь открылась и в типографию вошел… разумеется, Кожин — я чуть не заржал.

— Николай Петрович! У нас с вами просто талант к встречам in improvisa adiunctis.*

* (лат) в неожиданных обстоятельствах.

Тот несколько оторопело глянул на меня и на автомате вынул из-за отворота бобровой шубы пакет с постановлением.

— Да уж, ничего не скажешь. Прямо даже боюсь представить, где свидимся в следующий раз.

Дверь снова бухнула и на сцене появился Митя Рюмкин, веселый и румяный с мороза.

— Давайте листовки! — радостно крикнул он, прежде чем его сграбастал за шиворот еще один фараон, появившийся у него из-за спины, и прятавшийся в тамбуре как раз на такой случай.

Кожин только криво усмехнулся, обвел глазами типографию и остановился взглядом на Алексее.

— Господин Тулупов, если не ошибаюсь? Извольте ознакомиться. — постановление перешло в руки “управляющего типографией”, а я все еще стоял у стены и наслаждался эдакой мизансценой.

Рабочие спокойно стояли по углам, кое-кто пытался стереть вечную краску с рук такой же заляпанной и промасленной тряпицей, полицейские переминались с ноги на ногу в ожидании команды приступить к обыску. Леша дочитал бумагу, передал ее обратно Кожину и сделал приглашающий жест:

— Прошу.

— Панков, двух понятых и посыльного к следователю, — скомандовал Кожин. Названный Панковым козырнул и молча вышел.

— Николай Петрович, присесть не желаете? — вступил в дело я. — Может, чайку с мороза? Митя, будь добр, распорядись.

Митя двинулся было к дверям, но был остановлен тяжелой рукой в вязаной перчатке, легшей ему на плечо.

— Не положено!

— Николай Петрович, ну ей-богу, что за нелепость?

— Гм. Михаил Дмитриевич, будьте любезны сначала объясниться, что вы тут делаете, а потом уж решим, за чайком бежать или в участок везти.

— Как что? Приехал забрать тираж листовок, — я откровенно наслаждался ситуацией и даже снял пальто с меховым воротником, оставшись в известном на всю Москву френче. Известном настолько, что среди москвичей, оказывается, бытовало твердое убеждение, что англичане для своих войск в Трансваале нагло слямзили фасон с “куртки инженера Скамова”, как меня тут величали. Бороться с такого рода городскими легендами — дело бессмысленное и на вопросы, как это британцам удалось, в зависимости от обстановки я глубокомысленно пожимал плечами или трагически вздыхал, но ничего конкретного не говорил, что только укрепляло эту версию, ну и мой авторитет до кучи.

— Не могу поверить, — пристально глядя на меня и скорбно покачивая головой протянул Кожин, — инженер Скамов, известный изобретатель, глава Жилищного общества, кавалер ордена Святого Станислава — и вдруг листовки! Как же это вы так вляпались, Михаил Дмитриевич?