Улисс вёл конвертоплан сам. Приятно было почувствовать ладонями штурвал, в жизни Соратника мало таких вот простых радостей.

Закованная в привычную броню Цагаанбат в кресле второго пилота поглядывала на него с неодобрением, но вслух ничего не говорила. Для неё было дикостью даже то, что Улисс, выходя из бункера, накинул на себя лишь нечто вроде форменной куртки без знаков различия. С утра было прохладно, и не хотелось выделяться в толпе прохожих. Только и всего. Цагаанбат же пока просто не привыкла к тому, что она здесь не как пилот и не как телохранитель, а скорее как универсальное средство связи, такой интеллектуальный секретарь с повышенной жизнестойкостью. Ей всё казалось, что она должна заботиться о том, чтобы выходя из дома Улисс надевал броню и брал с собой зонт. Ничего, привыкнет.

По мере приближения первых щупалец европейского Мегаполиса, винтолёт постепенно снижал скорость и набирал высоту, дабы не вызывать лишних конфликтов с муниципальными службами контроля воздушного движения. Их транспондер умел многое, только не разбираться с нарушениями скоростного режима или эшелона движения, так что приходилось это учитывать, не создавая никому лишней головной боли.

Это Улисс воспринимал нечастые марш-броски как своеобразный отпуск, на самом же деле всё это время продолжали вестись какие-то переговоры, стартовали или завершались бесчисленные операции, центром, нервным узлом которых был Улисс, и потому задерживаться было нельзя. И всё же возможность собственными глазами, а не глазами эффектора, смотреть на мир, принимать деятельное, а не опосредованное участие в каких-то событиях – это напоминало те давние времена, когда всё было иначе, и потому уже стоило любых возможных препятствий.

Мегаполис. Среди этих башен когда-то кружили в смертельном танце Кора Вайнштейн и Майкл Кнехт, мечтая лишь о том, что им вообще суждено увидеть какое-то светлое завтра. Завтра наступило, но оно оказалось ещё более мрачным, чем вчера. Впору начать бояться слова «завтра». Неудивительно, что многие люди не выдерживали каждодневного пресса ощущения надвигающейся катастрофы и прятались от своих страхов в бытовой рутине, начиная отвергать всё, что связывало их с Корпорацией. Так они теряли лучших своих агентов, но тут уж ничего не поделаешь.

Однако когда чувство опасности поселится не в сотнях избранных, а в душах сотен миллионов обычных людей, вот с этого момента и начнётся та война, которую задумал Ромул. Война за очищение этих душ от скверны корпоративного болота, разложения бесцельности, отравы последних вздохов умирающей в муках Матери-Земли. Тот, кто выдержит, и станет основой для нового общества. А иначе – всему конец, так или так.

Улисс же думал о другом – о тайной воле воспоминаний, которые хуже всяких знаков и символов довлели над Соратниками. Куда больше, чем над обычными людьми – Соратники обречены помнить каждую деталь очередной своей жизни, тридцать лет которой состояли из пустоты и тишины мёртвого пространства. И – обречены не помнить всё, что было прежде.

Улисс несколько раз пытался добиться от Ромула рассказа о Лилии Мажинэ, о своей прошлой жизни, однако каждый раз натыкался на глухую стену. Тяжело оставаться в чужой памяти тем, кем ты никогда не был. Точно так же и взаимоотношения Соратников с Корпорацией. Можно было сколько угодно рассуждать в терминах причин-следствий и целей-инструментов, но Корпорация для Улисса до сих пор оставалась в первую очередь кругом людей, в котором он мог быть самим собой, не притворяясь, не делая вид, что он – это не он, а кто-то совсем другой. Это дорогого стоило, хотя люди Корпорации об этом даже не подозревали.

Вместе с ними Соратники когда-то начинали бороться со всеобщей властью корпораций, и теперь, спустя столько лет, эти же люди поневоле попадали во власть не зависящих от них обстоятельств. И теперь даже прошедшие десятилетия не спасали Соратников, ведь для них запуск «Сайриуса» случился будто вчера, и несчастная гибель Армаля от рук Коры, и отнюдь не случайная смерть Лилии случились только вчера, и ещё вчера они Корпорацию тщательно строили, а не планомерно уничтожали.

Это и было истинной причиной сегодняшнего выхода, ритуальное возвращение к былому. Потому что, каким бы опасным и непредсказуемым сейчас не казалось будущее, оно почти полностью состояло из несостоявшегося прошлого. Соратники знали это лучше других.

Дня не проходило, чтобы Улисс не начинал проклинать судьбу, что их тридцатилетний полёт закончился именно так. Дня не проходило, чтобы он не вспоминал чёрными словами Симаха Нуари, мифическое существо, огромную птицу, которую не видел даже в собственных снах. Дня не проходило, чтобы Улисс не вспоминал одно памятное место, где, как ему теперь начинало казаться, он совершил главную ошибку в этой жизни.

Борт «Танго-Дельта-ноль-семь», место прибытия не скомпрометировано, начинаем операцию, разворачиваем кольца наблюдения и огневого прикрытия.

Земля-десять-двадцать, ожидайте прибытия на место, время минус девять ноль-ноль.

Вас понял, выгружаю вам оптимальные курсограммы отхода.

Глядите, Парсонс быстро втянулся в дело, было приятно видеть, что с человеком может сделать осознанный, выстраданный, долгожданный выбор. Бывший персекьютор чувствовал себя в толще агломераций, как рыба в воде, при проведении локальных операций такие люди были неоценимы. Надо будет его пока держать ближе к себе, пусть привыкает к новой жизни.

Улисс дал Цагаанбат знак перехватить управление, а сам откинулся в кресле пилота, сонно глядя из-под полуприкрытых век на разворачивающуюся вокруг затянутую в вечный смог панораму Мегаполиса. Это было мерзкое, отвратительное место, лабиринт человеческих пороков и гекатомба впустую потраченных жизней. Но именно в этих человеческих муравейниках, а не на межпланетных трассах будет протекать та самая война, которую начал Ромул. Война за человеческие души.

Эти души отравлены не смогом, они отравлены тем, что для них жизнь в толще металлопластовой коробки без малейшего шанса хоть когда-то из неё выбраться является тем единственным миром, который они знали. Широта горизонта – до ближайшей стены, граница целей в жизни – подняться на ступеньку выше по корпоративной лестнице, увеличить себе норму воды, переехать в такую же коробку, только классом повыше, дышать чуть более чистым воздухом, получить для имплантации чуть более дорогой прибор, прожить лишние десять лет, предел мечтаний – недельный тур в лунные солярии.

Они даже извечную мечту человечества – полёт в космос – превратили в такую же рутину, как и вся их постылая жизнь. Им не нужна была внешняя угроза, чтобы сгинуть вместе с Матерью-Землёй. Они были готовы умереть сами, сгнив заживо, превратившись в зловонный биологический субстрат.

Этих людей не мог спасти никакой Симах Нуари. Им было всё равно, от чего и где умирать, как было всё равно где и как жить.

Они пока даже и на миг не прочувствовали Предупреждения.

А значит, какая разница, был ли у полёта «Сайриуса» смысл.

Земля-десять-двадцать, прибываем.

Обычно руины на месте уничтоженных башен в течение нескольких лет превращались в очередную стройку, и какое-нибудь десятилетие спустя никто уже не помнил, что на этом месте было раньше. Но это место словно застыло в тенетах какого-то древнего проклятия.

Когда-то здесь сиял в лучах слепящего солнца Хрустальный шпиль, завёрнутый в гигантский вихрь ледяного стратосферного воздуха, круглый год разгонявшего здесь муть городского смога. Однако то сражение с Корой не только нечаянно подарило Соратнику Улиссу его первого эффектора, оно разрушило это чудо света. Когда же Соратники исчезли, корпорации первым делом поспешили уничтожить это ставшее бессмысленным строение, враз оказавшееся для всех символом каких-то смутных утраченных надежд.

Земля же на этом месте по-прежнему принадлежала на паях всем корпорациям, и продавать свою долю никто не захотел, доли собственности переходили из рук в руки лишь в процессе укрупнения в начале двадцатых годов XXII века. Это по-прежнему была ничья земля. Потому руины лежали нетронутые, лишь покрывались из года в год слоями оседающей на них из воздуха дряни, которую не могли вымыть даже непрекращающиеся по полгода моросящие дожди.