Дальнейший подъём проходил скучно. Разом всё вокруг заволокший белый туман снежной пыли не давал видимости дальше пары десятков метров – стропа, ледяной скол понемногу скользящего вниз уступа и ничего больше. Гигантским жуком на верёвочке повиснув посреди туманного ничто, Клаус первые пару минут натужно отдувался, пока из крови не выветрился весь адреналин, потом же на целую вечность остался один на один со своими мыслями.

В панцире могла образоваться гигантская трещина, но разве она была способна порождать все эти сейсмические сигналы? Куда достовернее выглядела, скажем, горстовая дислокация ледяного щита. Многосотметровый массив паковых льдов упирается в частокол гребёнки, та некоторое время держит всю эту махину, но однажды касательное напряжение достигает предела текучести и происходит единомоментный сброс нагрузки. Клаусу, кажется, хватило ума оказаться тому прямым свидетелем.

По мере продолжения подъёма снежная пыль рассеивалась, показалось голубое небо и, наконец, вновь открылся вид на Мегаполис.

Стало понятно, что это никакая не трещина. Полуторасотметровый клиф нависал над изломанным лабиринтом новообразованных ледяных торосов.

Перебравшись через край обрыва, Клаус нос к носу столкнулся с цератопсом. Молодец, псина, сообразили вы с Марисой. Если бы не эта удачно выпущенная дроном стропа, валяться бы ему сейчас у самого основания клифа мокрым местом.

Клаус аккуратно, под пристальным взглядом всё ещё подозревающего неладное цератопса, подошёл к краю обрыва и заглянул вниз. Ни на поверхности как ни в чём ни бывало тянущегося на север панциря, ни в синих небесах не значилось ни следа коптера. Выходит, его обломки скорее всего валяются где-то внизу, если их вообще не зажевало в момент смещения треснувших поперёк себя титанических ледяных плит.

А раз он потерял коптер, значит, связи с Марисой до возвращения в границы прямой видимости не будет.

Вот дерьмо.

Клаус отошёл для верности шагов на двадцать в сторонку и устало опустился на лёд.

Цератопс настороженно подошёл сзади и ткнул его в плечо своим металлическим рогом. Да что поделаешь, псина, что-то он устал после всех этих приключений.

Клаус раскинулся на льду в позе «снежного ангела» и замер, глядя в чистые синие небеса.

Там привычно висел белый треугольник орбитальной платформы.

В такие моменты хотелось думать, что оттуда за ним наблюдают. Ну, не за ним, так за Матушкой в целом. И, если что, придут на помощь.

Не придут. Даже теперь, когда ледник самым прямым и ясным способом сообщил о своих намерениях продолжить своё движение дальше на юг.

Но там, наверху, всем плевать на промёрзший Мегаполис, как им плевать и на дальнейшую судьбу тех немногих, что решили не покидать его до самого конца. Они сами сделали свой выбор, им никто ничего не был должен.

Аугментация поспешила подсказать.

Скорость ледника может достигать десяти метров в сутки. Неспешные три километра в год, вот та скорость, с которой будет исчезать с лица Матушки гребёнка Мегаполиса. Значит, у них есть ещё в запасе как минимум полсотни лет.

Что ж, мы ещё поборемся.

Поднимаясь на ноги, Клаус махнул рукой цератопсу.

Погнали, псина, искать удобный спуск вниз. Будем надеяться, что усталость и голод доканают Клауса не раньше, чем им удастся восстановить связь с Марисой.

Его пальцы на просвет выглядели стеклянными.

Привычный эффект после изматывающего дежурства на мостике. Переобученные зрительные центры продолжают транслировать в полумёртвый изокортекс опорные звёздные поля окружающего пространства, фантомно визуализируя навигационные параметры даже теперь, когда его нейроконтуры остались без сигнальной подпитки внешних систем.

Человеческий мозг быстро привыкает к несвойственным ему функциям. В этом его главное преимущество перед искусственными структурами принятия решений. Сколько ни проектируй эти квантовые системы, они все оказываются или неэффективным клубком сумрачных самокопаний, когда машина навсегда уходит в себя, обсчитывая полную бессмыслицу, да ещё и каждый раз разную, или же быстро превращаются в туповатый конвейер простейших решений, принимаемых быстро, но нуждающихся в постоянном дообучении на новых краевых условиях.

Человек, помещённый в центр управления машинным царством, потрясающе эффективно апроприировал любые внешние контуры как свои. Расширенный фенотип всегда был свойством хомо сапиенс, но в некотором смысле, начиная с определённого порога сложности аугментационных интерфейсов сами эти машины как будто становились частью оператора, ощущаясь как продолжение руки, как второе зрение, как второй слух.

Пока же мозг варился в тенётах чужеродных ку-тронных цепей, не только его команды влияли на физику вокруг, но и эта самая физика занимала своё законное место в нейронных полях изокортекса, постепенно вытесняя оттуда исходные образы и заменяя их своими.

Так глазное дно, на которое случайно упал блик солнечного света, надолго оставляет на себе его иссиня-золотой отпечаток. Разогнанный когнитаторами изокортекс был куда чувствительнее простейшей нейросети глазного дна, он начинал не просто воспринимать внешние сигналы, он быстро учился их моделировать, создавая новые цепи нервных окончаний, неспособные более ни к чему иному.

В этом и состоял главный секрет всех навигаторов. Они на минимальном наборе сигналов буквально кожей ощущали малейшее отклонение в поведении крафта, поскольку внутри них, по сути, жила его полноценная физическая модель. При таком-то импульсе маневровых отклик должен быть таким-то. И если реальность разойдётся с моделью хотя бы на миллиметр, сразу последует реакция, даже если подобный поведенческий паттерн случится впервые.

Но у этой универсальности была своя цена – с каждым подключением к навигационным интерфейсам человек отдавал моделированию физики всё больше собственных кортикальных колонок, где каждый миллион нервных клеток заменял в своей производительности ку-тронный компьютер среднего класса.

Ходили слухи, что кто-то из навигаторов внешних трасс, по ошибке систем безопасности вовремя не выключенный из сенсорных сетей корабля, к концу витка остался без половины изокортекса, навсегда замкнувшегося на себе.

Что за чудесные миры продолжали моделировать его нервные клетки? Кто знает. Сам парень, по рассказам свидетелей, даже не особо изменился, все когнитивные тесты проходит, память в порядке, но в глазах у него словно навсегда застыла острая тоска по утраченному. Сам он больше не мог вернуться в собственные миры. Да и навигатором дальше трудиться не мог – аугментация словно напарывалась при попытке подключения на некий непреодолимый блок. Мозг бедняги буквально физически отказывался воспринимать внешние сигналы. Так живущие на берегах водопада Виктория, по рассказам, не слышат его шума.

До подобного, конечно, лучше не доводить, но банальный «звездопад» был знаком каждому навигатору. С непривычки новичков часто тошнило: открываешь глаза, а всё вокруг пронизано светом галактических маяков, приводимых во вращательное движение незыблемой механикой небесных сфер. Но вестибулярка быстро справлялась.

На борту монструозных флагшипов, несущих в своих жарких недрах всю мощь замыкания, которые могли себе позволить постоянное пребывание на активной траектории, сила инерции статично прижимает тебя к палубе – а значит, просто стой на своих двоих, и никуда ты не денешься, привыкнешь.

Ковальский резким движением убрал растопыренную пятерню себе за спину, ещё увидит кто из младкомсостава.

Вертикаль управления среди навигаторов держится на простом меритократическом правиле – на её вершине не было места слабакам. Застукают тебя в эдакой позе, коситься начнут, ошибки подмечать. А там, глядишь, уже и списали тебя как есть на берег к чертям мунячьим.

Оказаться в списке на выбывание Ковальский никому бы не пожелал, не то что самому себе.

Впрочем, довольно, до следующей вахты – трое корабельных суток, это не так уж много, учитывая, сколько всего нужно успеть сделать помимо банального физического отдыха.