И только тут ему пришло в голову, куда надо смотреть.

У самого основания установки роботизированные манипуляторы поспешно упаковывали в многослойный контейнер крошечную искру, которую едва можно было разглядеть на самом пределе возможности визора. Это и была она, новая точка замыкания излучателя, пресловутый форк ядра. Один из самых мощных источников энергии, когда бы то ни было становившихся доступными человечеству. И ничего особенного.

– Чего сидишь, забираем контейнер и выдвигаемся.

У командоресс даже дыхание не сбилось, надо же.

Десять минут спустя они уже погружались на ровер с серебристым контейнером на корме. Оба предпочитали всю дорогу помалкивать. И только когда за их спинами была задраена внешняя броня их галоши, Ковальский решился задать мучивший его вопрос.

– Я всё равно не пойму, почему нельзя было провести это самое расщепление где-нибудь подальше, на полностью роботизированном комплексе, чтобы не рисковать без толку?

– Ты ещё спроси, почему мы так спешим вывезти контейнер с Цереры.

Командоресс привычным жестом пристегнулась к ложементу. Ни голос, ни выражение лица не выдавали в ней ни сомнений или хотя бы малейшего волнения. Но Ковальский достаточно хорошо её знал, чтобы чувствовать – она едва сдерживалась сейчас, чтобы на него не заорать. И причиной её неудовольствия был, разумеется, никакой не Ковальский, а те два яйцеголовых, оставшихся в лабораторном комплексе.

И тогда Ковальский решил её всё-таки дожать. Сейчас или никогда

– На случай, если расщепление получилось нестабильным, разнести подальше плечо волновой функции, максимально уменьшив вероятность её коллапса?

Командоресс в ответ усмехнулась.

– Начитанный, молодец. Но нет.

Тут она повернулась и посмотрела ему в глаза так, что у Ковальского разом вспотел бритый затылок.

– Мы убираемся отсюда, пока они не передумали.

– В каком смысле?

– В прямом. Ты же слышал наш разговор. Это была ошибка, отдавать им излучатель. Ошибкой было вообще выпускать его из рук.

– Чьих рук-то? Соратников? – у Ковальского уже начинала болеть голова ото всех этих недомолвок.

– И их тоже. Но пока излучатель на Церере, я бы на месте командования держала ухо востро.

С этими словами командоресс открыла канал прямой связи с флотом прикрытия и приказала Ковальскому выводить борт на гало-орбиту.

Больше они эту тему не поднимали, но дурной головушке же не запретишь. Больше всего Ковальского беспокоило то, что они оба, не сговариваясь, почуяли одно – острый, несмываемый дух секты, висевший в атмосфере той лаборатории. Это было непривычное чувство. Корпорация и её люди всегда боролись за свои идеалы, но никогда не переходили ту грань, за которой человеческая жизнь переставала что-то значить, а уверенность в собственной правоте превращалась в веру, а затем и в суеверие.

Но эти яйцеголовые «сэры» мыслили иначе.

Они были настоящими, зацикленными на высшей цели фанатиками. И беда тому, кто встанет у них на пути. Будь то хотя бы сам Ромул.

Внешний край котловины обрывался здесь так же резко, как в дальнем космосе наступает ночь – раз, и словно ножом отрезали. Ещё секунду назад конус ходового прожектора упирался в ровную череду расчерченных наискось грядок, где круглосуточно трудились механические «аргонавты», и вот уже под тобой, насколько хватает глаз, простирается одна лишь вязкая чернота, в недрах которой редкие блёстки глубинного «снега» лишь подчёркивали мертвенную безжизненность этого плотного, ужасающего ничто.

Дайверы старой школы называли этот вид на пустое открытое пространство «синькой» как будто в качестве своеобразной насмешливой аллегории на состояние азотного наркоза – кто хоть раз ловил, тот поймёт, собственно синего цвета так глубоко, разумеется, не ночевало. Пять «ка» от поверхности гидросферы, тут даже в ближнем ИК-диапазоне сенсоры вдали от рифтов давали равномерную засветку фоновой температуры в полтора сентигрейда, а уж солнечные фотоны сюда не проникали с тех пор, как мантия впервые остыла после столкновения с Тейей. Как говорится, ни синие, ни зелёные, никакие.

Вернер называл про себя это место «чернильницей» за сходство этой границы вечной ночи и пусть тоже холодно-безжизненного, но всё-таки несравнимо более населённого конуса Сеары. Будто какой-то неловкий титан пролил тут целую реку чернил, навеки отделив край котловины от эстуария Хамзы.

В каком-то смысле так и было. Четыре тысячи километров мёртвая река протискивалась в недрах тектонических плит, чтобы в конце концов с черепашьей, но оттого не менее неумолимой скоростью вынести свой поток навстречу старым костям океанических рифтов. И уж тут, на пяти «ка», ей уже ничто не могло помешать и дальше творить своё чёрное дело.

Глубоководная жизнь неприхотлива, минимум кислорода и стандартный состав солей – это всё, что ей нужно. Но «чернильница» не несла в себе кислорода вовсе, что же касается остального – быть может, какая-то древняя биота и была некогда способна оценить её химический состав по достоинству, но до современности она не дожила.

Затем сюда Вернер и мотался. Промытый за миллионы лет с момента формирования Хамзы тоннель эстуария служил идеальным консервантом для любой случайно попавшей сюда жизни. И пока на краю котловины трудолюбивые «аргонавты» пожинали свои грядки в поисках всякой банальщины вроде останков занесённой сюда поверхностными течениями макроскопической биоты, Вернер нырял в темноту за самой мякоткой.

По сути, здесь, в эстуарии подводной реки Хамзы сами собой сложились идеальные условия для консервации генного материала. Нейтральная кислотность, полное отсутствие любых свободных радикалов, температура вблизи точки замерзания, но никогда её не переходящая, пускай при таком чудовищном давлении лёд если и образовывался, то в совсем иных, непривычных человеку формах. Пять «ка» есть пять «ка».

«Циклоп» деловито гудел, понемногу продувая цистерны. Баланс плавучести на границах солёностей был самым сложным в дайверском деле, иногда дело шло на секунды – чуть автоматика зазевается, и тебя уже потащило, положительная обратная связь на глубине и без того норовит тебя то утопить, то снулой рыбкой выкинуть на поверхность кверху брюхом, но тут давление и вовсе начинало играть с «Циклопом» в опасные игры – лишняя пара метров, и прочный металлполимерный корпус принимался неприятно хрустеть стрингерами, так что у Вернера от беспокойства становился дыбом давно не стриженный ёжик на затылке.

Впрочем, это уже не первая, и даже не сотая ходка на дно эстуария, ко всему постепенно привыкаешь. А вот и его цель – в непроглядной черноте послушно засветились по сигналу «Циклопа» фосфорно-зелёные маячки по углам рабочей площадки. А вот и загруженный под завязку «аргонавт» – тоже призывно помахивал в своём секторе метёлкой хвоста. Вернер хмыкнул. Иногда эти механические зверюги начинали вести себя как живые. Впрочем, в здешних ледяных водах, где за пределами рифтов до ближайшего населённого слоя придётся всплывать километра два, если не больше, поневоле начнёшь чувствовать симпатию даже к автономным фермам придонных осадков с функцией микротомирования, в просторечии прозванных «аргонавтами» за сходство внешней скорлупы не с древнегреческими героями, но с одноимёнными ближайшими родственниками осьминогов. В общем, привыкший к одиночеству Вернер даже с плюшевым приятелем, болтавшимся на верёвочке у головной виртпанели в качестве примитивного визуализатора гравитационной вертикали, был временами готов поговорить по душам, не то что с юркими и с удовольствием идущими на контакт самоходками.

Сменщик заждавшегося «аргонавта» уже деловито попискивал под брюхом «Циклопа», требуя, чтобы его уже выпустили. Дети, чистые дети. Ну на тебе, плыви.

Белая скорлупа высвободившейся машины ярко вспыхнула в лучах прожектора и тут же унеслась на дальний конец площадки, прицениваясь к объёму работ. Его поджидающий на резервном питании коллега, напротив, навстречу спешить не стал, резонно полагая, что сами заберут, без внимания не оставят.