Единственный вид — на ущелье меж двух крутых голых гор. Черное ущелье, по которому течет черный поток, а вдоль него лепятся какие-то черные постройки, свищущий ветер, тоже черный, черная жижа из глины и штыба, на которую нам велели присесть на корточки, замерзшим, голодным, усталым, — все это как нельзя более способствовало тому, что размышления наши были отнюдь не светлее окружающего ландшафта.

Когда мы, прошлепав пять верст по грязи, добрались до места назначения, то есть до девятого лаготделения, никто не счел нужным накормить новый этап. На следующее утро нас уже погнали на работу, так как лагерю нужны акцепты — подтверждение того, что заключенные отработали день и, таким образом, заработали право на свой хлеб и баланду.

Природа будто нарочно устроила кладовую своих богатств в таком месте, где до них добраться очень нелегко. Богатства эти — в недрах крутых гор, строение которых — почти горизонтальные пласты.

Большая часть шахт и рудников находится в двух горах, между которыми протекает Угольный ручей. На юго-восточном его берегу — гора «Святая Елена». В ней заключены рудные тела огромной мощности и причудливой формы. Разрабатывают ее в хвост и в гриву: и открытым способом, на манер пасхального кулича, и одновременно врезаясь снизу в глубь горы. По другому берегу Угольного ручья к северо. западу — гора Шмидта[3], или попросту Шмитиха, как торт «Наполеон»: мощные пласты угля чередуются с прослойками пустой породы. Впоследствии, будучи шахтером, я работала на четырех пластах: первый — мощностью в 7,5 м, второй — 6–6,5 м, третий — 2,8 м («пласт-убийца» со скользкой, как мыло, кровлей[4]); четвертый — 4,5 м.

В обеих горах — шахты. В них не спускаются, а подымаются. До входа в устье шахты № 15 надо осилить 1575 ступенек, в шахту № 13 — 390 ступенек, а лишь шахта № 11 — на уровне подошвы.

Основное, что добывали в Норильске, — это никель. Кроме того, медь, кобальт и молибден. Платиноиды — платина, золото и серебро — шли в отходы обогатительной фабрики, так называемые «хвосты». По трубам их отправляли в тундру и заливали ими озера: количество платиноидов в «хвостах» незначительно и добывать их считали невыгодным.

Огромное здание БОФа (Большой обогатительной фабрики) прилепилось, как ласточкино гнездо, к горе Рудной — «Святой Елене». Промплощадка, где находятся заводы, стоит на скальном грунте. Сам же город, или, как в то время говорилось, Горстрой, стоит на талике, то есть на замерзшем болоте глубиной 300 метров[5].

На заре своего существования весь Норильск был буквально опутан колючей проволокой: каждый строящийся дом, каждый отдельный объект, не считая целых «рабочих зон». Повсюду торчали вышки, на которых маячили «попки», так называемые самоохранники, то есть заключенные-уголовники, которых использовали как военизированную охрану. Тоже своего рода класс, военное сословие: они старались доказать, что достойны доверия, и поэтому были беспощадны к тем заключенным, которых конвоировали.

Заключенные работали даже на командных постах. И удивляться нечему: условия жизни тут крайне тяжелые, и по доброй воле в Норильск никто бы не поехал. В то же время это не просто место, куда можно загнать тех, кто по той или иной причине должен был исчезнуть, как, например, загоняли людей в болота Нарымского края.

Норильск тоже являлся местом, откуда не возвращаются, но тут была работа, которую необходимо выполнить прежде, чем умереть. Что же касается начальников-заключенных, то для них создавались условия, при которых можно руководить ответственными работами и по отбытии срока остаться на той же работе в качестве ссыльного. По мере того как Норильск обживался, менялся его внешний облик. Палатки сменились бараками, потом построили двухэтажные деревянные домики, а затем дома городского типа. Тогда уже стали приезжать направленные партией вольнонаемные работники.

Вначале ехали «добровольно искупать свою вину» те партийцы, которым в противном случае угрожала тюрьма. Затем «на ловлю счастья и чинов»[6] устремились в Норильск те, у кого был партбилет, но никаких знаний. Как те, так и другие, за очень редким исключением, ни уха ни рыла не понимали в работе. Таким партийным митрофанушкам придавали в подчинение опытных, знающих инженеров и ученых — заключенных или бывших заключенных, ссыльных. Они-то фактически и стали настоящими создателями огромного и богатейшего Норильского горно-металлургического комбината — проектантами, строителями и главами производств, выполнявшими всю ответственную работу, требовавшую опыта и ума.

Решительно все посаженные по статье 58 с целым букетом пунктов, эти «шпионы, диверсанты, вредители, террористы, изменники» — умные, честные, талантливые — занимались умственным трудом по своей специальности и лезли из кожи вон, чтобы их не послали на общие работы: кайлить мерзлый грунт, таскать тяжести, мерзнуть, выбиваться из сил и подвергаться издевательствам со стороны уголовников.

Этот класс был «мозгом» Норильска, но они вели себя, как говорится, тише воды, ниже травы и чувствовали постоянную угрозу смерти.

Несмотря на все их старания в течение уже четырех-пяти лет искупить не совершенные ими преступления, в 1941–1942 годах многих из них ликвидировали — по спискам, составленным Берией по приказу Сталина. В одной лишь Дудинке были пущены под лед несколько сотен (говорят — 700) жертв 1937 года.

Заключенные работали всюду, но это слово не встречалось нигде и никогда. Вместо него писали «з/к», а произносили «зэка», что расшифровывалось как «засекреченные кадры».

Например, нужны инженеры, врачи, техники… Правление комбината делает заявку:

— Пришлите столько-то белых конвертов.

Или — «голубых», «серых», «желтых»… А там уже знают, кого нужно. Правда, из тюрьмы сразу не отправляли работать по специальности. Сначала те же инженеры и врачи проходили физическую и психическую подготовку: разгружали баржи, разбирали плоты круглого леса, вытаскивая бревна из ледяной воды, долбили в вечной мерзлоте котлованы для ТЭЦ.

Лишь после того как они хлебнули горького до слез, те из них, кто выжил, были без ума от счастья, когда им предоставлялась возможность работать по специальности, и радовались тому, что получают талон на 200 граммов каши и 150–200 граммов соленой трески.

Никому из них и в голову не приходило сетовать на то, что жизнь разбита, что пришлось покинуть, быть может навсегда, родные места, друзей, близких. За счастье считали, что не надо стоять на вахте, а затем весь день мучительно мерзнуть от безжалостной пурги и надрываться на непосильной работе.

Жили они, как и мы, в бараках за колючей проволокой, но у них, так называемых «лордов», в бараке было тепло и чисто. Совсем другое дело — иметь одеяло и даже простыню, спать на тюфяке, набитом стружками (лагерный пуховик, «каждая пушина — полтора аршина»), а случалось, и на подушке из того же «деревянного пуха». Это не голые нары, где телогрейка — и тюфяк, и одеяло.

На вахте их считали совсем иначе. Они ходили по бригадному пропуску. У бригадира, тоже зэка, был список, и он отвечал за всех. Самые привилегированные имели индивидуальный пропуск, в котором значились место работы, часы и маршрут. Ну как не разбиться в лепешку, чтобы не потерять права на этакое благополучие!

Так обстояло дело с «засекреченными кадрами».

Мы, рабочие, тоже считались з/к, но для нас это слово расшифровывалось иначе — «заполярные казаки».

В царское время казаки с гордостью говорили:

— Граница империи Российской привязана к арчаку[7] казачьего седла!