Без сомнения, это самый легкий и самый верный способ добиться блестящих результатов, но спирт я раз и навсегда отказалась приносить в шахту. И не потому, что я не имела права выполнять просьбу заключенных — за это могли «дать 48 часов», то есть двое суток на сборы и — адью. Не страх мешал мне. Напротив, я отправляла на почту их письма и получала на свой адрес письма для них от тех родственников каторжан, которые от них не отвернулись. Таких героев было не так уж много… Я пересылала деньги семьям каторжан. Пусть жизнь на каторге несладка, но в те годы случалось, что семья где-нибудь в нищем колхозе нуждалась еще больше, чем заключенный в лагере. Шахтеров, даже и каторжников, хоть кормили! Их деньги я пересылала телеграфом, а это мне влетало в копеечку. Я покупала для них масло, сахар, макароны, хлеб. В те годы приходилось долго выстаивать в очереди, и больше чем полкило не давали, а я покупала для всех работников смены. Сколько часов вместо отдыха тратила я на эти поручения! И все это — не в счет.

Даже если отбросить лично мое отвращение к алкоголизму, была еще и другая причина моего отказа приносить в шахту спирт. Шахта — опасное место. Шахтеру необходима ясная голова и быстрая, четкая реакция. Здесь более чем где-либо надо быть трезвым. Сколько раз лишь благодаря моментально принятому правильному решению коса смерти свистела мимо моих ушей! Сколько раз ее костлявой руке не удавалось схватить меня за горло, так как я успевала угадать ее маневр!

С конца 1953 года повсюду стали намечаться перемены. Пришла пора освобожденным парторгам лишиться своей синекуры: парторги отныне стали выполнять свои архипастырские, то бишь партийные, обязанности по совместительству. И очень многих настоящих, опытных шахтеров, но не имеющих высшего образования, стали заменять людьми с «высшим образованием», окончившими институт марксизма-ленинизма и подобное ему политпросвещение. Для шахты это была сущая беда!

Злой рок подложил мне свинью: парторг был направлен к нам на участок начальником.

Лев Маркович Пищик мог быть парторгом. Но шахтером — ни в коем случае! Он шахты не знал, не имел ни малейшего представления о том, что можно выполнить, что — невозможно. Его святое правило: для себя надо всегда оставить лазейку и действовать так, чтобы ответственность ложилась на кого-нибудь иного. Бездушное отношение — закон: надо как можно меньше дать и как можно больше взять.

Как раз тогда наш участок перешел на третий пласт и стал смешанным. Кроме проходки, мы стали давать и добычу, то есть, помимо штреков и просек, появились и лавы. Вот тут-то Пищик и показал себя. Он придумал способ, не рискуя ничем и оградив себя от всякой ответственности, зарабатывать премию за экономию крепежного леса путем очень опасной махинации. Она заключалась в том, чтобы вторично использовать крепежный лес, вырубая уцелевшие стойки в отработанных лавах, которые уже заброшены. Но для этого надо очень хорошо знать пласт и чувствовать поведение забоя.

Пищик не был шахтером, но хитрости ему было не занимать! Он свел до минимума заказ на крепежный лес и подогнал так, что этот лес поступал в дневную смену, то есть от 8-ми до 16 часов, когда в шахте находится сам начальник. Пищик в шахту заходил лишь часа на два — с 10-ти до 12 часов — и то не всегда. Я, заместитель начальника, отвечала за смену от полуночи до 8 часов утра.

Каждый день повторялась одна и та же комедия. Пищик писал в книгу нарядов: «За лесом в лаву без меня не ходить. Эта вырубка леса будет производиться в дневную смену, лично под моим руководством». И давал мне в этом расписаться.

Я приходила в полночь на участок и что же я там находила? Уголь весь выгружен «под метелочку» и нет ни щепки крепежного леса! Значит, нам нельзя работать, так как прежде всего надо закрепить то, что отработано предыдущей сменой. Затем сделать свой цикл и потом — подготовку для дневной смены, чтобы утренняя смена могла сразу же приступить к погрузке угля.

Но как это сделать? Сесть и просидеть всю смену и оставить рабочих голодными? Люди есть хотят! Мы должны грузить уголь! Выхода нет. Мы все идем в лаву и, играя со смертью, вырубаем и выносим достаточное количество крепежного леса, чтобы выполнить наряд. Экономия леса налицо. Hаряд выполнен. И Пищик, придя на участок в десять утра, вовсе не должен идти в лаву за крепью, рискуя жизнью! Дневная смена получит заказанный лес и закрепит лаву. Следующая смена, работающая с 4-х до 12-ти, получает закрепленный забой и может приступать к работе. И только ночной смене опять предстоит рискованная экспедиция.

Пищику — «выполнение», «экономия» и премия. Мне — смерть или суд: ведь я расписалась, что за лесом в лаву не пойду. А сколько еще каверз выдумывал этот хитрый и жадный парторг!

Еще трещат морозы, еще свистит пурга, но что-то, еще невидимое, уже предсказывает: быть весне! И с нетерпением ждешь первую ласточку, которая того и гляди погибнет, если дохнёт на нее уходящая зима.

Нечто подобное испытывали мы тогда, когда робко и неуверенно, как полет первой ласточки, поползли слухи: если Берия и ему подобные — преступники, если и Сталин не непогрешим, то не пора ли пересмотреть, так ли уж безусловно виновны те, кто был ими осужден? Не пора ли разобраться? Или, по меньшей мере, выслушать тех, кого осудили Берия и иже с ним? Какие-то сдвиги стали намечаться. Началось с того, что стали пересматривать дела тех, кто по болезни утратил трудоспособность. Затем стали освобождать тех, кто в момент совершения преступления был малолетним и уже успел отбыть больше половины срока. Каторжане воспрянули духом. В каждом пробудилась надежда.

Но в нашем «бесклассовом» государстве так мало равенства, что даже в праве на такое крошечное правосудие не все были перед законом равны. Кроме обычных каторжников, были еще спецкаторжники из так называемого спецлагеря, зона которых находилась на 25-м заводе: им объявили, что их дела пересмотру не подлежат и не объяснили, по какой причине. Заключенные не имеют права на коллективные выступления, но, вопреки этому правилу, свыше двухсот наиболее «знатных» из числа спецкаторжников написали петицию о пересмотре их дел, ввиду того, что они себя в измене Родине виновными не признают. В числе подписавших эту петицию были видные генералы, адмиралы, политработники и те чудом уцелевшие герои, которые так долго не сдавались в подземельях Брестской крепости.

Дирекция лагеря решила с ними расправиться и распорядилась арестовать бунтарей, осмелившихся подписать петицию. Каратели встретили сопротивление. Завязался «бой»: с одной стороны было пущено в ход огнестрельное оружие, с другой — кирпичи из разобранных печей.

Исход «боя» был предрешен.

Подробности этого действа я знаю от наших взрывников, общежитие которых было на пятом этаже здания, стоящего рядом с 25-м заводом. Им хорошо было видно, как расстреливали бунтовщиков. Среди расстрелянных были 10 из 12-ти героев Брестской крепости. Об этом я узнала от одной нашей медсестры, чей жених, в прошлом артист и художник, был с двумя уцелевшими героями этапирован в Магадан.

Весна была все же жестока к неосторожным ласточкам.

Эхо этих расстрелов прокатилось по всем шахтам и рудникам, где работали каторжане. Они жили в одиннадцатом лаготделении — в долине рядом с кладбищем под Шмитихой, и им было хорошо видно, как подъезжали грузовики, груженные трупами, как из-под окровавленного брезента выгружали трупы и сваливали их в заранее выкопанные канавы, полные воды. С каким настроением пошли после этого люди на работу, догадаться нетрудно. Мрачно молчали они в раскомандировке, получая наряд. Ни слова не говоря, пошли в шахту, получили инструмент, пришли на участок и сели. Я поняла: работать они не будут.

Они сидели и молчали. Я стояла, глядя на них, и тоже молчала.