Однажды в морг доставили труп… Впрочем, что я говорю? Морг — именно то учреждение, куда доставляют не фисгармонию и не букет лилий, а именно трупы, так что правильнее сразу же указать на то, что труп был из ряда вон выходящий. Даже для Норильска.

Страшен труп шахтера, задохнувшегося при обвале в шахте. Не менее страшен труп, превращенный колесами паровоза в бесформенную груду окровавленного месива из мяса, костей и тряпья.

Не буду скрывать, что очень тягостное впечатление производят скелеты, обтянутые серой шелушащейся кожей с глубоко запавшими мутными глазами, все похожие друг на друга и все с одинаково удивленным выражением мутных глаз, как бы желающих задать недоуменный вопрос: «За что?»

Все это так. Однако хоть это и печально, но понятно. Во всяком случае обычно. Но здесь…

Дело было под Новый год. Труп доставили ночью. Был он найден где-то за ТЭЦ, на окраине города, упакованный в серо-белый полосатый матрасник. Когда окоченелый труп был извлечен (для чего матрасник пришлось распороть), то даже тем, кто привык к виду трупов, стало не по себе! Рот заткнут кляпом. Глаза вылезли из орбит. Лицо не то синее, не то черно-фиолетовое. Руки и ноги стянуты за спиной проволокой — тоже фиолетовые. Все указывало на то, что умер он не сразу.

Содрогаясь, я думала: «Как он должен был страдать, умирая!»

Задушил ли его кляп? Задохнулся ли он, будучи в такой неестественной позе? К тому же — в матраснике… Замерз уже его труп. Ясно было лишь одно: налицо убийство и предстоит следствие.

Шестипалый[4] следователь Рыжов повел его быстро, весьма остроумно и неожиданно успешно. Часов через десять все, что казалось загадочным, было распутано. Признаюсь, моя гипотеза рассыпалась прахом (я полагала, что это месть за предательство).

Следователь исходил из того, что это картежный проигрыш. Установить личность помог номер 212, вышитый на майке. Это номер, по которому белье сдавалось в прачечную. По нему узнали личность убитого. Затем — время убийства.

Тот, кто отвез за город и выбросил в снег свою жертву, допустил ошибку: он сразу завернул сани и вернулся в город. След поворота был явственно виден и лишь слегка припорошен снегом.

Звонок на метеостанцию:

— Когда ночью перестал идти снег?

— Около полуночи; в час пятнадцать ночи.

Еще звонок:

— Сколько лошадей на конбазе?

— Четыреста тридцать.

— Скольких не было на конбазе после полуночи?

— Пятидесяти.

— Кто из числа возчиков, за которыми закреплены эти лошади, — заядлый картежник?

На этот вопрос было труднее всего ответить: в карты играли все. Но самых заядлых было восемь. Не знаю, какими способами проверял следователь алиби подозреваемых, но так или иначе разыскал троих возчиков, игравших с тем, кто был найден в матраснике в результате очень уж неудачного для него кона.

Оба уголовники, но не урки. Они имели пропуск и жили при морге.

Жуко — не то чеченец, не то кабардинец. Сидел за убийство, по его словам, неумышленное. Из ревности. Несмотря на свои шестьдесят лет, бравый, стройный, моложавый. Свою лагерную «жену» — Нюру Гусеву, прачку, — он изрядно поколачивал. Из ревности.

Его отец, овдовев в третий раз, вновь женился и прислал сыну письмо: «Извини, сынок, что не дождался твоего возвращения домой, чтобы отпраздновать свадьбу, когда вся семья вместе. Но, видишь ли, годы мои уже не такие, чтобы можно было ждать…»

И то сказать, жениху уже минуло… сто двенадцать лет!

В обязанности Жуко входила доставка обедов, а это при карточной системе не так уж просто. Заведующий моргом доктор Никишин имел «литер» в ДИТРе[5], секретарь Дмоховский столовался в первой столовой, в противоположной части города. Кроме того, надо было сходить в зону и получить в ЦБЛ на нас троих, «заполярных казаков» (Жуко, Петро и меня), лагерный паек. Жуко еще ведал бельем и ходил его менять в ЦБЛ.

Петро Артеев менее красочная, но более деятельная фигура. Сидел он за ворованное в колхозе сено.

Высокий, огромной силы, красивый той вульгарной красотой «кума пожарного», неотразимого для кухарок, он был груб, жаден и хитер.

Обладая приятным голосом и верным слухом, он постоянно пел, но дальше первого куплета не шел. Рассуждал он примитивно, но по-своему правильно:

— Надо жить в свое удовольствие и делать то, что нравится: есть, пить, баб мять.

Баба у него была — Серафима, или, короче, Сима, заключенная с лагпункта «Нагорный». Она тоже ходила по пропуску и через день его навещала. Жуко на это время уходил, предоставляя ему свою койку. Жили они в узенькой клетушке, их койки стояли в два яруса. Место Петра — вверху.

Когда Сима уходила домой, Петро ее провожал до самой конбазы. Дорога круто шла в гору. Все эти сто пятьдесят метров Петро колотил свою Симу: бум, бум, бум — как в подушку. И Сима тихо, вполголоса, выла. Петро считал это лучшим видом профилактики, чтобы жена не изменяла.

Может быть, с точки зрения Библии, это так…

Как я уже говорила, Петро был музыкален. Но это не главный из его талантов. Здесь Аполлон вынужден был уступить пальму первенства Меркурию. В торговых, и притом не слишком честных, сделках он проявлял незаурядный талант. Присмотревшись к его «комбинаторским» способностям, я диву далась!

Умерших в лагере обычно доставляли голыми, прикрыв сани рядном[6]. Тех, кто умирал в лагерных стационарах, привозили также голыми, но в матраснике, причем матрасник сразу же возвращали.

Бывало, что покойника, сунув в матрасник, выносили в сарай, где он и ждал оказии в морг. Если, прислоненный к стене, он сползал и замерзал в форме зигзага, то и помучиться же приходилось, прежде чем удавалось его разогнуть и извлечь оттуда! Тех, кто умирал в ЦБЛ, доставляли в белье, которое потом Жуко уносил обратно. На этих бедолагах поживиться было нечем. Но случалось, что трупы заключенных и вольнонаемных доставляли с производства. Тут было на чем погреть руки!

Понятно, вещи полагалось сдать под расписку на вещевой склад при ЦБЛ. Их сдавали «наборами»: белье, верхняя одежда, шапка, валенки — все это складывалось в телогрейку и связывалось ремнем. К этому прикреплялась бирка с номером. Вещи вольных, теоретически, могли забрать родственники, но какие там родственники, когда это обычно были люди одинокие, недавно освободившиеся из лагеря, жившие где-нибудь в общежитии… Если же и оставалась жена, то она ограничивалась тем, что присваивала вещи, оставшиеся дома, а на спецовку, особенно если она была замарана кровью, не претендовала.

Тогда-то на сцене появлялся Петро Артеев.

У него всегда был набор всякого тряпья. Предполагаю, что за умеренную мзду он приобретал на складе ЦБЛ актированные вещи.

Следует уточнить: время от времени вещи, остающиеся от покойников, вновь шли в дело, как бывшие в употреблении, второго и третьего срока, а те, что уже никуда не годны, актировались — их рубили топором и уничтожали.

Филипп Македонский[7] говорил: «Любую крепость можно взять, если к ней ведет тропа достаточно широкая, чтобы по ней мог пройти осел, груженный золотом».

В Норильске, особенно в лагере, роль золота всегда играл спирт. Имея возможность ходить в город по пропуску, Петро мог покупать спирт девяностошестиградусный, который для выполнения плана продавали во всех лавках, даже обувных.

Быстрее, чем в цирке, происходило превращение: хорошая одежда, после того как к ней была привязана бирка, оказывалась лохмотьями, а над плитой нашей котельной сушились валенки, и Петро придавал вещам покойника «почти новый вид», напевая с иглой в руках:

— Ах, да ты кали-и-ну-у-ушка!

На следующий день он торопился на базар, который находился совсем рядом, за «озером Хасан».