Он склонил голову. От букета, лежащего на его коленях, шел тонкий аромат. Странная смесь: лаванда, ирисы и можжевельник.

— И мне дай понюхать! — лукавый шепоток Анюты проник прямо в душу, разбудил в ней радость. Сергей вскочил, подошел к кровати, прижался щекой к острой скуле, целуя жену в висок. Она оплела его шею одной рукой — вторая всё ещё лежала под капельницей — замерла, ощущая, как сливается их тепло. Нежно чмокнула в нос и, отпустив, потянула букет к себе.

— Красотища кака-а-я-я… — восхищенно протянула она, и Сергей некстати вспомнил, как сегодня тянула слова Наталья: пьяный голос — будто грязный, ковыляющий бомж. Снова подумал: какие же они разные, эти две женщины, и две их судьбы! Поменять бы, чтобы каждой по заслугам…

— Ну как ты, Совёнок? — спросил он, усаживаясь на кровать.

— Нормально, — уверенно сказала Анюта. — Чувствую себя хорошо, голова уже не кружится — доктор Штайнер говорил, что так и будет к десятой капельнице, когда организм к препарату привыкнет. Только всю спину отлежала, очень уж долго эти капельницы длятся! Представляешь, одна капля в три минуты!

— Я помню, ты говорила, — сказал Сергей, пытаясь не показывать жалости.

— Да. Зато есть время подумать. И знаешь, что? Я придумала новую постановку! Мы переиначим ирландский рил! Они же там стучат, это степ, по сути — а нам кто мешает стучать по ручкам кресел? Или мы положим специальные доски на колени… — увлеченная разговором, Анюта отбросила край одеяла и, потянувшись вперёд, машинально почесала левую лодыжку. — А на ладони специальные планшетки наденем, типа кастаньет, только длинные, и чтобы щелкали… Мама, ты что?

Сергей повернул голову, удивлённо глянул на тёщу. Совка стояла возле кресла, во все глаза смотрела на Анюту, прижимая руки к щекам. Забытая шаль валялась у ног.

— Анька! — воскликнула Элина. — Анютка моя, девочка!

Её голос дрожал от слёз.

— Мамочка, что случилось? — испуганно приподнялась Анюта. Ключицы натянули тонкую кожу, золотой крестик скользнул в вырезе васильковой пижамы

— Анька, ты не поняла, да? — счастливо сказала Совка, вытирая мокрые глаза. — Ты не поняла, что сейчас было, дурёха моя любимая? Ты же ножку свою почесала! Значит, почувствовала, что чешется! Действует лечение Штайнера, дочка! Дей-ству-ет!

Переобуваясь в прихожей тёти Али, Татьяна смотрела через коридор, как Наталья играет с Викулькой: тетёшкает, подбрасывает дочку, зарывается лицом в её животик и что-то говорит — мягко, плавно. Открытая дверь детской комнаты, пробившая светлым прямоугольником темноту коридора, казалось входом в материнский рай — бело-розовый, тёплый, нежный… Завязав шнурки удобных кроссовок, в которых ходила на работе — и ноги не устают, и ступаешь бесшумно, не беспокоя ребенка — Татьяна направилась к детской. Шла, глядя на Наталью с Викой, умиляясь и по-доброму завидуя, думая, что вот и у неё когда-то будет это счастье, эта возможность не спускать с рук своего малыша. И, приблизившись, услышала:

— Из-за кого у мамы грудь болит? Из-за кого папа маму бросил? Кто у нас такой нехороший ребё-ёно-ок?

Татьяна оторопела. Наталья с приклеенной улыбкой мерно поднимала и опускала дочь, будто выполняла какое-то упражнение — и говорила, говорила эти жуткие слова, явно наслаждаясь возможностью высказаться. Голос звучал певуче, как у тёти Али, но нарочито-ласково, елейно — так говорят с детьми, когда хотят обмануть. А Викулька, не понимая, улыбалась в ответ и радостно взвизгивала, болтая ножками.

— Извините! — Демидова решительно шагнула вперед. Наталья испуганно обернулась, всё еще держа Вику перед собой. — Разрешите, я её возьму?

— Пожалуйста, — поняв, что няня всё слышала, Наталья трусливо вильнула глазами. Но затем уставилась на Таню в упор и принялась отдавать приказы. — Сегодня смесью кормите, у меня мастит. И погуляйте с ней подольше, чтобы ночью лучше спала. Я из-за этих криков раз пять просыпалась, тут же стены, как картон!

Татьяна поджала уголок рта: надо же, какая принцесса, дочкин плач её беспокоит! Хотя спит она в своей комнате, а в детской всю ночь была Таня — и именно ей пришлось носить малышку на руках, гладить ей вздувшийся животик, поить лекарством и спать не дольше сорока минут за раз.

— Я всё сделаю, — пообещала Татьяна, взяв Викульку у матери. — А вы, пожалуйста, больше не говорите такого ребенку. Это только кажется, что она ничего не понимает. Но дети очень хорошо считывают невербальные сигналы. Если Вика поймет, что её родители не ладят, и что мама винит в этом её…

— Знаете, я не дурочка! — вспыхнула Наталья. — Пока она маленькая, говорю. Подрастет — не буду. И вообще… это шутка была!

— Неудачная шутка. Вы сами не заметите, как привыкнете так думать и так говорить. А в ней ваши слова на всю жизнь засядут.

— Уж как-нибудь сама разберусь… — фыркнула Наталья и вышла из детской, что-то бурча. Татьяна глянула на Вику: та сосала кулачок, скосив в сторону васильковые глазки. Салатовый комбинезончик со щенком слишком плотно облегал круглую детскую попку. Татьяна пощупала памперс через бархатистую ткань.

— О-о, зайчонок, ты тёте Тане сюрприз приготовила? — весело спросила она. Вика заулыбалась в ответ, замахала ручками. — Давай-ка мы тебя переоденем, будет наша Викуля чистенькая, доволь…

За дверью грохнуло, металлический звон прокатился по квартире, и сразу заголосили: тётя Аля — укоряюще, Наталья — зло отбрехиваясь, будто обвиняя. Быстро положив ребенка в кроватку, Татьяна поспешила на звук.

На кухне образовался бедлам: цветастые полотенца и прихватки валялись на полу, тут же белел перевёрнутый ковшик с земляничным рисунком, лежащая на боку кастрюля из того же комплекта подняла круглое ухо. Вокруг неё растекалась розовая лужа киселя. Тётя Аля, брезгливо поднимая ноги в тапках — будто кошка, попавшая в лужу — пыталась зацепить кастрюлю вытянутыми пальцами, и причитала:

— Ой, лышенько! Да ты ж пила и ела с них всё детство, чего же теперь не так?

— Мам, я тебя просила убрать? Добром просила? Не обижайся теперь! — бушевала Наталья, открывая шкафы нового тёмно-серого гарнитура и вытаскивая из ящиков посуду, привезенную матерью из старого дома. Горки эмалированных мисок и кружек, хрустальные салатницы-лодочки, плетеная конфетница — коричневая, с рябиновыми кистями на дне — смотрелись на ультрамодной поверхности гарнитура нелепо, как чужие. Все было разномастным, пожившим… и при этом очень домашним. Таким же, как сама тётя Аля в зелёном ситцевом халатике, щедро усеянном мелкими ромашками.

— Вот это всё, мама — на помойку! Я зачем новую посуду покупала? Вот, смотри, полные ящики! — распахнув один из шкафов, Наталья показала на пирамиду крапчатых кастрюль и сковородок из мыльного камня. — А те на моей кухне не смотрятся!

— Да кухня твоя как гроб! — бросила в сердцах Алевтина Витальевна. — Ничего живого нету, ни цветочка, ни ягодки, ни узора какого! Дома-то у нас по-другому было, ты, Наташка, в красоте росла, и нервной такой не была. А сейчас чумная, как мегера — потому как кухня эта твоя чумная!

— Мама, перестань!

Но тётя Аля уперла руки в боки и останавливаться не собиралась:

— Злая ты стала, доча. И то тебе не так, и это не этак, бесишься, ёрзаешь — как перца в попу насыпали! Я ж тебя разве тому учила? Не тому!

— А чему? Что бедность — не порок? — взвилась Наталья. — И поэтому надо в дом всякий хлам тащить? Я сказала — на помойку, значит — на помойку!

— Ох, чую я, ты б и мать родную на помойку выставила, если бы было кому с дитятей нянчиться! Зачем меня с места сняла? Жила б я в своем доме, хозяйкой. А ты — продадим, да продадим…

— Да ненавижу я тот дом! И село твоё — не-на-ви-жу! — закричала Наталья, хватая плетёную конфетницу. Скривившись, запустила её в стену и выскочила с кухни — Татьяна еле успела отступить с дороги. Гулко стуча босыми пятками, Наталья скрылась в своей комнате и с грохотом захлопнула дверь. В детской трубно заревела Вика.