«Ох, не надо бы ему пить на старые дрожжи, потом неделю не остановится», — поморщилась Марина, но покорно села, зная, что отговаривать бесполезно. Да и самой хотелось праздника.

На столе уже стояла бутылка водки с высоким горлышком, банка шпрот капала маслом с оттопыренной крышки, а Славка рубил на старой деревянной доске колбасу и хлеб, сгребал на тарелки. Отодвинув доску, уселся, налил по полной рюмке. И сказал привычное:

— Ну, чтобы жись — аж держись!

Марина залпом проглотила водку, обжегшую пищевод, впилась зубами в бутерброд — пригасить жар во рту. А он уже разливался по телу, принося с собой светлую, радостную благодать. И, чтобы продлить это чувство, она тут же потянулась за второй.

Чокнулись, выпили. Лицо Никандрова подобрело, глаза смотрели ласково, любя. И Марина снова решилась спросить:

— Слав, так откуда деньги?

— Работенка подвернулась, — осклабился он. — Нашел я свой «горшочек, вари», Маринка! Всё на мази теперь. Вскорости еще бабосиков принесу.

Он глубоко затянулся, выпустил дым и добавил:

— Это была хорошая новость. Но есть и хреновая. Ты выпей, выпей, заскучала рюмка-то…

Марина выпрямилась, чуя неладное. Он вытащил пачку «Явы»:

— Бери, разговор непростой.

— Да не тяни ты! — раздраженно сказала она, беря сигарету. Курила редко — денег было жалко, но сейчас Славкино поведение заставило ее разволноваться. А он вытащил из-за пазухи несколько блестящих фотографий, бросил на стол и сказал, глядя ей в глаза:

— Докторша Пашку твоего забрать хочет. Уже в опеку сбегала, документы подписала.

Оторопев, Марина кончиками пальцев потащила на себя верхнее фото. Татьяна на фоне облезлого здания, вывеска «Отдел опеки и попечительства». Она же за столом, с бумажкой, озаглавленной: «Список документов на усыновление». На третьем фото она писала какое-то заявление, на четвертом — беседовала с тёткой-чиновницей, сидевшей за широким столом. Марина охнула, схватилась за горло:

— Да как же… Слава! Откуда это?

— Добрый человек предупредить решил, что докторша понт готовит. У него на нее свой зуб. Так что, мать, считай, одна ты осталась, — с грустью сказал Никандров.

— Да что ж она к моему сыну прицепилась-то? — едва не плача, вскрикнула Марина. — Своих бы рожала, или из детдома кого взяла! Что делать-то, Слав? Пашка ведь у неё сейчас!

— А ты накатай на нее заяву, — посоветовал он. — Она ж на тебя подавала! Вот и ты её той же метлой! Напиши, что она ребенка у тебя украла. Менты ее быстро закроют, а тебе пацана вернут. Она потом и близко не подойдет, к Пашке-то. Побоится.

— Не… Это как-то… Может, она добром отдаст, — воспротивилась Марина, и тут же поняла, что не верит в это. Память вынесла массу мелких деталей, будто всплывший со дна сор: как ласково Демидова обращалась с Павликом, как баловала его, задаривала, угождала… Приручить хотела, чтобы отбился от дома, мать родную забыл — теперь это было ясно.

— Вот тварь! — Марина выругалась и решительно встала. Страх прошел, сменившись желанием отомстить. Лицо Фирзиной скривилось, таким горьким было открытие: — А я-то всё в толк взять не могла, чего это она ради нас так старается, помогает, вещи покупает!… К ней поеду. Если надо будет — силой мальчишку заберу.

Сожитель хмыкнул:

— Ага, она дверь не откроет, а ты спалишься. Докторша накатает еще одну заяву, заплатит кому-нибудь, и всё, трындец! Лишат тебя, Маринка, материнских прав. Лучше на неё вперед напиши, тогда у ней шансов не будет.

— Но как я такое напишу? Сама же ей Пашку увезла… — растерялась Марина.

— Ну и чё, скажешь — она обманом заманила, теперь не отдает. Свидетелей-то нет, а пацана у нее менты найдут. Тебе поверят.

Он задумался, и добавил:

— А вообще лучше молчи про это, напиши — пропал ребенок, считаю, что его похитила такая-то, адрес ее укажи… Легавые тебе сына на блюдечке поднесут, и докторшу ты проучишь. А насчет денег не беспокойся, не нужны нам теперь ее деньги, свои есть.

И уже в прихожей, пытаясь попасть в рукав своей старой куртки — и промахиваясь раз, другой, третий, Марина всё крутила в голове одну и ту же мысль: «Не жалко, никого не жалко, и плевать на всё — лишь бы вернули сына».

— Лови, тётя Таня! — лицо Павлика раскраснелось от морозного воздуха, шапочка сбилась на затылок, открывая светлый мальчишечий лоб. Татьяна вытянула руки, принимая летевший мяч, но он не дался — шаловливо прыгнул в сторону и покатился по крупитчатому, поблескивающему в свете фонарей, насту, играя синей полосой на красном резиновом боку.

— Павлик, ну всё, хватит, — засмеялась она. — Совсем загонял тётю Таню!

— Ещё немноооожечко! Пожааалуйста! — заканючил он.

— Ладно, еще десять минут, а потом ужинать и доделывать уроки, — смилостивилась Татьяна.

— Йе-хуу! — радостно взвизгнул мальчишка и запрыгал по сугробам, проваливаясь в покрытый корочкой снег. Дотянулся до мяча, и, развернувшись на месте, бросил его Тане, смеясь от удовольствия и азарта. В тот же миг кто-то требовательно загрохотал по металлу калитки, и бил в нее — со всей дури, будто пытаясь проломить тяжелым сапогом — до тех пор, пока Татьяна не подняла засов.

Трое полицейских, Марина, дуло пистолета — Тане в лицо. Сила и грубость, заломившая её руки за спину. Тычок в спину. Грязные берцы, оказавшиеся перед глазами. Маринин вой — уже где-то сзади, протестующий крик ребенка. И равнодушный мужской голос:

— Гражданка Демидова, вы задержаны по подозрению в похищении несовершеннолетнего, статья сто двадцать шестая уголовного кодекса.

Он говорил что-то еще, но до нее — будто сквозь тягучий вой ветра — долетали лишь обрывки фраз: право на услуги защитника… право на один телефонный звонок… уведомление родственников… право отказаться от дачи объяснений… А холод наручников, впившихся в запястья, затапливал тело — и ее затрясло так, что зубы мелко клацнули, но она всё же смогла выдавить:

— Я же никого… Это она попросила…

— Тётя Таня! Отпустите тётю Таню! — рыдающий мальчишка впечатался в нее с разбегу, крепко обхватил сбоку, замолотил рукой, пытаясь оттолкнуть полицейского — но Марина, подскочив, отдирала его руки и визгливо вскрикивала: «Паша! Уйди! Я — мама! Я!» Но он оттолкнул ее и крепче прижался к Тане:

— Она хорошая, отпустите! — закричал-заплакал мальчишка, и этот его плач словно разморозил Татьяну. Она распрямилась, вперилась взглядом в лицо полицейского и твердо сказала:

— Вы не имеете права. Фирзина сама попросила, чтобы ребенок пожил у меня.

— Ах ты тварь! — закричала Марина. — Ничего я не просила, господин полицейский, она сама его сманила! Сначала отобрать хотела, заявляла на меня! А не получилось — так она втихушку сына увела, дрянь такая!

— Разберемся, — безучастно бросил полицейский, крепко взял Таню за локоть, подтолкнул к калитке. И от этого толчка ее ноги подогнулись, она неуклюже рухнула в подтаявший, грязный снег, и он обжег лицо, а руку прострелила боль — то бесцеремонно дернул её за плечо полицейский, злобно гаркнув: «Встаё-о-ом!» К нему подскочили другие, подняли ее, как деревянную чурку, схватили под руки и поволокли по дорожке родного дома туда, где за калиткой фырчал и плевался вонючим дымом полицейский «бобон» с распахнутой задней дверью. И его зарешеченное окно, как магнитом, притянуло взгляд Тани и захлестнуло ее душу ужасом. А в следующий миг железная решетка изогнулась, становясь пластиковой, ненастоящей, и сама машина стала большой кривобокой игрушкой, зачем-то приклеенной к вздыбившейся волной дороге. Огромная кукла-полицейский обратила к Тане мертвое лицо — а ветер хлестнул, едва не сбив с ног, обвиняюще зарыдал: «Ппан-дооо-рааа!» Таню толкнули вперед, грубо подцепив жесткими пластиковыми клешнями — и она дернулась из последних сил, хрипло крича:

— Куклы, куклыы, куклыыыы!…

И нырнула во мрак, будто в смерть.

Свет резанул по глазам, и Татьяна застонала, отвернув голову.