— Любимый, у тебя все хорошо?

Его спина еле заметно напряглась. Он обернулся, глянул так же ласково и так же непонятно — словно через мглу. И ответил, широко улыбнувшись:

— Мне сегодня в партию вступить предложили!

Он заговорил о своей встрече с Горе Горевичем. Анюта помнила колобка-пиарщика, как-то он ужинал у них в доме. Что ж, если муж решил пойти во власть, она не будет останавливать его — знает, как для Сергея важна любая карьера, пусть и политическая. В бизнесе он сумел добиться многого, в Министерстве — тоже, и если чувствует, что пора расширять горизонты, значит, так тому и быть.

— Я рада за тебя, — сказала она. — Ты молодец. Они поэтому к тебе пришли.

— Думаешь? — он изогнул бровь и засунул в рот огромную ложку мясного салата.

— Ну, я не думаю, что они любят тебя так же, как я, — засмеялась Анюта. — Но всё же понимают, что ты дорогого стоишь. Чувствуют твою силу. Поэтому и набежали — вожака почуяли.

— Вот умеешь ты фигуры по клеточкам расставить, — одобрительно хмыкнул муж. — Какое счастье, что моя жена не дура!

И опять — словно тень на его лице мелькнула. Будто его беспокоит что-то, связанное с ней.

— А чего там в духовке, это можно сожрать? — хищно спросил он, подмигнув.

— Нет уж! — запротестовала Анюта. — Там Павлова твоя любимая, и остывать она будет до завтра. Так что заводи будильник на пораньше, может, и успею доделать, пока ты опять не исчезнешь.

— Совенок, ну я же по делам, — протянул он с притворной обидой, и, скорчив смешную рожицу, стал так похожим на провинившегося щенка, что Анюта расхохоталась.

После ужина он унес ее в спальню, уложил на кровать, укрыл, заботливо подоткнув одеяло под ноги — нельзя, чтобы они мерзли, ведь сама Анюта этого не почувствует, а переохладиться может. Рухнул рядом, едва стащив с себя одежду. Поцеловал жену, провел рукой по ее волосам, сладко заурчал ей в ухо.

Анюта лежала в темноте, перебирая в уме подробности дня. Скривилась, вспомнив, что забыла отправить запрос в типографию, а ведь это нужно было сделать еще вчера. Но накануне так сильно изменилась погода, сперва метель и минус десять, потом резко до нуля и в дождь… Такие перемены всегда сбивали ее с привычного ритма, потому что тело начинало ныть. Вот и вчера почти весь день ей пришлось провести в постели, и глотать обезболивающие. А скоро нужно сдавать в печать альбом, да и разработка хореографической постановки для ее балетной труппы не желает ждать. Нужно продумать вариант с офисной интерпретацией «Болеро» Равеля. Она представила, как это будет выглядеть на сцене. Два ряда столов — как парты в школе. Артисты-колясочники синхронно раскрывают бумажные папки, опускают на бумагу печати, шлепают дыроколами, перекладывают папки на другую сторону столов и берут в руки новые. Так и кочует бумага — от одного края стола на другой. А потом — и на соседние столы, в бесконечном бюрократическом круговороте. И к музыке Равеля, дополняя звук ударных, примешиваются звонкие шлепки печатей, клацанье дыроколов, буханье объемистых папок, летящих на деревянные поверхности столов. Сцена красная, ноги артистов в черном — белые только столы, бумаги, лица, тела и руки. Как у Плисецкой в ее «Болеро». Интересно, что сказала бы Мери Верди*, увидев такое?

Пример Мери вдохновлял Анюту с тех пор, как она решила забыть о своей инвалидности и вести полноценную жизнь. Да, она в коляске, и что? Голова-то на месте. И сила воли — дай Бог каждому, среди балетных других людей нет. Поэтому создала свою труппу. Поэтому до отказа забила свой день большими и мелкими делами. Отказалась пребывать в домашнем заточении и стала не только выезжать на люди, но и выступать на сцене. Да, в коляске. Но это временно — она точно знала.

Сергей услышал, как изменилось дыхание жены — стало спокойнее и глубже. Уснула. Он почувствовал, как тело расслабляется от облегчения. Всё хорошо. Она не знает о ребенке. А он тревожился, потому что как-то странно звучали сегодня ее вопросы, и сложным для понимания был взгляд — будто догадывается о чем-то, хочет спросить, но ждет его признания. Показалось. И слава Богу! Что ж, нужно приложить все силы для того, чтобы она и дальше ничего не знала.

____________________

* Мери Верди — создатель балетной труппы, в которой заняты танцоры с ограниченными возможностями. Сама Мери не может ходить из-за травмы спинного мозга, но это не мешает ей заниматься балетом.

Холодно и очень тихо. Похоже, она лежит на каталке в приемном покое — абсолютно голая, под тонкой простыней: будто ее готовили к какой-то серьезной операции, а теперь просто забыли в подсобке. Татьяна с трудом разлепила веки, провела ватным языком по иссохшим, занозистым губам — и вдруг вспомнила слепящую белым хирургическую лампу, неуютный залом спинки гинекологического кресла, Яну, натягивающую перчатки… Сейчас всё было не так, значит, Таню уже перевезли в палату. Слева дырой в подлунный мир зиял прозрачный квадрат окна. Рядом угловато темнела тумбочка. По левой руке змеилась и уходила вверх трубка капельницы — почему-то непрозрачная, черная, как деготь. Татьяна пошевелила этой рукой — привязана. Попыталась приподняться, и тяжелый кусок холода скользнул с ее живота на кровать. Пузырь со льдом. У нее что, было кровотечение?…

Она вспомнила, что выплыла из наркоза еще в процедурке, но сознание было спутанным, и Таня не до конца понимала, что с ней происходит. В ушах будто звенела злая комариная толпа, открыть глаза было почти невозможно — свет лампы хлестал по ним немилосердно, словно кнут. Ее тошнило, железистый привкус во рту почему-то был оливкового цвета — она не столько ощущала, сколько видела его внутренним взглядом. Яна прикрикнула на медсестру, грохнула инструментами о железный таз. Анестезиолог пророкотал что-то, пальцами раскрыл Татьяне правое веко — она дернула головой, застонав от света, от грубости чужих рук. А потом вкус во рту стал приторно-лакричным, и она снова провалилась в беспамятство.

Сейчас все это всплывало смутно, будто воспоминания разрезали на паззлы и раскидали по разным уголкам сознания. Жутко хотелось пить. Осторожно, чтобы игла капельницы не вышла из вены, Таня потянулась свободной рукой к тумбочке, на которой специально оставляла бутылку воды, и истерично, с надрывом, захихикала — а в первый раз она не поставила для себя питье и мучилась потом, теперь же у нее, потерявшей уже пятого ребенка, есть опыт…

Дверной проем раскрылся, бросив на пол прямоугольник света с тенью в форме длинного креста. Это стояла Янка: ноги вместе, одна рука держит дверь, вторая — косяк. Несколько мгновений ее лицо было напряженно-невидящим, как у любого человека, беспомощно вглядывающегося в темноту. Татьяна помахала свободной рукой, привлекая её внимание.

— Жива, старушка? — обрадовалась Яна. В голосе явственно звучало облегчение.

— Куда я денусь, — проскрипела Таня.

В горло будто сухого песка насыпали. Она все-таки нащупала бутылку, жадно глотнула, облившись. Апельсиновый вкус резче обычного отдавал синтетикой — но вода немного освежила. Хотя бы так. Таня утерла рот и блаженно откинулась на подушку.

— Как чувствуешь себя? Дай-ка, — Яна присела рядом, взялась за ее запястье, сосредоточилась, считая пульс. — Напугала ты нас, конечно.

— А что такое? — напряглась Таня.

— Закровила на операции. Я думала, не остановим, придется и вправду по экстренной тебя везти.

— Но… Из-за чего?

— У тебя давление сильно подскочило. Анестезиолог сказал, верхнее было под двести. А сама знаешь, выскабливание штука такая: всё наугад делаем. Видимо, сосуд покрупнее порвали — вот и кровь фонтаном. Пришлось гемостатики вводить. Видишь, кровь перелили. Кстати, капельницу можно снимать.

Она ловко отклеила лейкопластырь и вынула иглу из Таниной вены. Развязала бинт, фиксировавший ее руку в нужном положении — без него игла могла случайно выйти из вены, когда Таня задвигалась, отходя от наркоза.