— Максим, нам нужно обговорить детали развода, — спокойно сказала она. — Всё, что касается имущества.

— Ты всё-таки решила? — сухо спросил Макс. — Хорошо, я приеду, когда вернусь в город. Сейчас в роуминге, извини.

— Я тоже считаю, что лучше не по телефону, — согласилась Таня. — Но не затягивай, мне развод нужен быстро. И подумай, пожалуйста, как нам подготовить сеть к продаже и получить за нее хорошую цену.

— Я понял, — усмехнулся Макс. — Это в моих же интересах.

Татьяна дала отбой, повертела телефон в руках. Достала из сумки кошелек. Налички было немного, пара тысячных, да мелочь. Подумав, Таня сунула в карман халата крупные купюры, а сотенные и пятидесятки оставила в кошельке. Мало ли что ей понадобится, пока она в больнице. А карту забрала мать.

«Уехала уже, наверное. Но ведь и была далеко, это я всё пыталась с ней сблизиться… — с легкой грустью подумала Таня, вспомнив, как часто мать говорила, что нельзя цепляться за прошлое, потому что оно вытягивает силы. — Тем не менее, я очень долго жила в том, что перестало быть мне нужным… Так может быть, поступки, которые я начала совершать сейчас, нужны и полезны даже тогда, когда я сомневаюсь в их правильности? Просто потому, что они для меня — нетипичны. А, значит, их делает какая-то другая часть меня — та, которую мне еще предстоит в себе открыть».

И тут она поняла, что именно чувствовала там, на лестнице, когда поднималась к себе после разговора с Мариной. Она ощутила, что ее жизнь, наконец, изменилась — будто кто-то крутанул большое мельничное колесо, вынув из-под него камень. И оно закрутилось, завело жернова… и теперь у нее будет хлеб, и будет солод.

А вовсе не песок и соль, что выходят из доброго зерна во времена хаоса*.

____________________

* отсылка к скандинавской легенде о мельнице Амлоди. В хорошие времена эта гигантская мельница, перемалывая зерно, давала людям изобилие и мир. Но когда ей завладели злые люди, начала извергать соль, песок и камни.

Захлебнувшись криком, младенец стих, закашлялся — а потом заорал с новой силой: требовательно, и в то же время бесцельно. Поворачиваясь на другой бок, Наталья потащила через голову подушку, прижала сверху рукой. Плач дочери стал приглушенным, но всё еще доставал, проникал в уши свербящим, раздражающим звуком. И Наталья не выдержала, заорала:

— Да заткни ты ее, наконец!

В детской что-то грохнуло, покатилось по полу — и крик ребенка оборвался. Секунда тишины, вторая… А потом новый взрыв звуков: басовитый младенческий вопль, хрипло-скрипучий, длинный — и делано-ласковое курлыканье няни.

«Уволю нахер!» — решила Наталья и, не открывая глаз, села на кровати, нащупала босыми ногами домашние туфли — сафьяновые, богато расшитые бисером, на невысоком удобном каблучке. Спать хотелось немилосердно, ведь из ночного клуба она вернулась в шестом часу утра, а сейчас сколько — девять, десять? Она потерла глаза руками, отгоняя остатки сна, поморщилась — гадкий вкус во рту и мерзкое ощущение разбитости проявились четче. Не надо было мешать вчера шампанское и коньяк, не надо было всю ночь скакать на пятнадцатисантиметровых каблах по танцполу… И с диджеем в туалетной кабинке тоже не надо было закрываться. Все равно он оказался слабосильным, потыкался в нее минуты две и сдулся — только пыхтел, как шестидесятилетний, да ощупывал ее снизу горячими сухими пальцами, пытаясь вставить в нее свое вялое естество…

А ребенок всё орал, а няня все бубнила что-то равнодушно, и Наталья, превозмогая головную боль, рванула со стула шелковый халат цвета зрелого персика. Со второй попытки нащупав рукава, встала, пошатываясь, и решительно пошлепала в детскую.

Полнотелая молодая няня — Екатерина, Елизавета, или как ее там? — бродила по комнате, прижав к плечу туго спеленатого, но выгибающегося, как гусеница, громко протестующего младенца. Монотонное нянино «аа-ааа-ааа!», ее механическое покачивание вверх-вниз, по-рыбьи тупое выражение лица окончательно взбесили Наталью:

— Дай сюда! — потребовала она, и няня послушно отдала ей ребенка. Наталья плюхнулась в белое ротанговое кресло-качалку, выпростала левую грудь и заткнула соском рот дочери. Няня нагнулась, поднимая с пола красную погремушку, фланелевые пижамные брюки обтянули толстый зад. Наталья брезгливо отвела взгляд, посмотрела на Вику. Та, закрыв глазки, быстро двигала щечками. Ресницы, мокрые от слез, насупленные бровки и сопящий распухший нос дочери не вызвали ни капли жалости. Лишь новую волну раздражения — как у человека, который поневоле привязан к другому.

Голова заболела с новой силой, и Наталья, ища, на ком бы сорваться, уставилась на няню через злой прищур:

— Я за что тебе деньги плачу? — процедила она. — Какого черта мне самой приходится ее успокаивать?

— У нее от смеси животик болит, — попыталась оправдаться няня. В ее глазах мелькнуло упрямство, лицо пошло пунцовыми пятнами. — Она срыгивает и газиками мучается. Надо бы молоко ей…

— Я тебе две бутылки оставляла! — огрызнулась Наталья. — Ты сама его пьешь, что ли?

— Так вы же вчера с утра сцеживались. Бутылочки двухсотграммовые, на сутки не хватает ей… — в голосе няни послышалась обвиняющая нотка.

— А где я тебе больше возьму? — буркнула Куницына, отводя глаза.

«Бромокриптин» — таблетки для прекращения лактации — она стала принимать сразу же, как вернулась в Москву. Врач обещал, что молоко пропадет в течение недели, и Наталью это устроило. Но прошел почти месяц, а грудь все еще набухала, особенно по утрам. И приходилось кормить ребенка, а потом по часу-полтора просиживать с молокоотсосом — а из-за всего этого грудь могла потерять упругость, обвиснуть сдутыми шариками. Тело итак изменилось, бедра, ягодицы и живот испещрили светлые ниточки растяжек, а в добавок еще и это? Волегов, конечно, не видел ее голой, по-прежнему отвергал попытки затащить его в постель… «Придурок, типа верность своей инвалидке хранит, — с усмешкой подумала она. — Но когда-нибудь всё равно бросит ее. И к тому моменту я должна быть во всеоружии».

Виктория насытилась, расслабленно отвалилась от груди.

— Вроде уснула… Забери! — требовательный шепот хозяйки заставил няню метнуться к ней, принять ребенка на руки. Толстушка повернулась, осторожно укладывая девочку в белую кроватку, над которой полупрозрачным шатром нависал балдахин. Наталья устало поднялась, пошла на кухню за молокоотсосом. Но прежде, чем взять его, налила себе воды и, опершись поясницей на край каменной столешницы, застыла со стаканом в руках.

Кухня была большой, дорого и стильно обставленной — впрочем, как и все в этой квартире, которую Волегов снял для Натальи, как только получил результаты теста на отцовство. Но если во время беременности она жила здесь, получая удовольствие и от дорогостоящих вещей, населявших это жилье, и от завистливых взглядов подруг, которых так приятно было звать на вечеринки — то после рождения ребенка квартира вдруг стала душным загоном, в котором ее держали, как молочную телку. Друзей уже было не позвать — однажды учуяв запах табачного дыма и увидев на кухне батарею пустых бутылок, Волегов запретил ей любые сборища. Во всех трех комнатах валялись игрушки, соски, распашонки, кухня вообще превратилась в филиал яслей — половина столешницы была занята пачками со смесями, склянками с лекарствами, стерилизатором, перевернутыми бутылочками, сушившимися на полотенце… У стола примостилась люлька, в которую няня клала Викторию, когда хлопотала на кухне. С края люльки свисал заляпанный желтыми пятнами слюнявчик. И пахло противно: чем-то кислым, перебродившим.

Наталья допила воду и небрежно бросила стакан в раковину. «Сейчас башку проветрю — и завалюсь», — подумала она, открывая створку окна. Морозный воздух хлынул в кухню, освежил ей лицо. Она глубоко вдохнула, чувствуя, как проясняется в голове, как ослабляются тиски похмелья — и раскрыла окно шире. Порыв ветра шевельнул ее короткие рыжие волосы, огладил грудь и плечи холодными ладонями — и тут же в конце коридора грохнула о стену распахнутая сквозняком дверь, а ребенок заорал снова.