«Нет, я должен забрать свою дочь, — решил он. — Вот съезжу с Анютой в Германию, вернусь через неделю — и сразу в Новороссийск. Главное, чтобы Наташка отдала ребенка без боя».

Тревога снова плеснула внутри тяжелой, гиблой волной. Но кто-то в нём — самодовольный, хитрый — уверенно сказал: «Отдаст, никуда не денется. Некуда ей деваться».

И, осознав это, Сергей расслабился, выдохнул, чувствуя, как вместе с воздухом из него утекает боль. Откинул спинку кресла. Как мог, вытянул ноги. И, прикрыв глаза на минутку, провалился в сон — такой глубокий, что стюардессе пришлось трясти его за плечо, когда самолёт заходил на посадку.

…В Москве он взял со стоянки аэропорта свою машину и рванул в министерство. Даже не заходя в кабинет, написал заявление на отпуск, притулившись на стуле в приёмной — секретарша Нина Васильевна только руками всплеснула.

— Меня ни с кем не соединять, даже если скажут, что дело жизни и смерти! Даже если Господь Бог позвонит — я в отпуске! — последнее он крикнул уже из коридора, но зная, что она поймёт. Добежал до кабинета начальника, объяснил ситуацию: жена оперируется, нужно быть вместе с ней за границей. И, конечно, его тут же отпустили.

В свой дом он вошёл ещё засветло — сказалась разница часовых поясов. Скинул кроссовки и почти побежал в комнату Анюты.

— Серёжка! Ты приехал? У меня для тебя подарок! — увидев мужа, она едва не затанцевала на своей коляске.

— У меня тоже, — он подошел, поцеловал её в губы — жарко, протяжно, вкладывая всю свою любовь. Жизнь бы вложил, если бы смог…

— Не-не-не, тогда ты первый! — она замотала головой, как маленькая. В тёмных вишнях глаз вспыхнули искорки любопытства.

— Ты из меня верёвки вьёшь, — ворчливо сказал он, расстегивая сумку. — Хотя бы глазищи закрой, царевна ты моя, королевна!

— Ладно хоть не Медуза-Горгона, — хмыкнула она, но зажмурилась, выжидая.

Он зашел ей за спину, вытащил футляры, раскрыл. Камни ожили, заиграли на свету, по струйкам белого золота прошла искрящаяся волна. Волегов завел обе руки с футлярами вперёд, будто обнимая жену. И весело скомандовал:

— Можно!

Жаль, он не видел её лица в этот момент — только ощутил, как дрогнули плечи. А потом она подняла руки, и потянула их — но не к драгоценностям, лежавшим перед новой своей хозяйкой, а к нему, назад и вверх. И только нащупав его шею, услужливо наклонённую к ней, она притянула его к себе и выдохнула:

— Серёжка, я так тебя люблю!

— И я тебя люблю, — сказал он, а сам подумал: «Ещё и за то, что ты такая — всегда тянешься к живому. К человеку, а не к бирюлькам. И поэтому я верю тебе».

А она уже повернулась к нему, целуя, и лишь нацеловав вдоволь, забрала у него футляры и, подъехав к окну, начала разглядывать драгоценности — как произведение искусства, отдельно от себя. И снова он подметил в ней эту чёрточку блаженного бессребреника: другая бы уже нацепила, и любовалась бы только собой.

Впрочем, наступил и момент примерки. И как только легла на её ключицы серебристо-рубиновая волна, как только засияла она в антрацитовых локонах, отбросив небесный румянец на бледную Анютину кожу и подсветив её глаза, ставшие вдруг тёмной бездной, в глубине которой горел огонь, Волегов понял — угадал. Даже не угадал — предвидел. Знал, что она такая, что есть в ней эта колдовская сила, чуял её, как некий стержень, на который она насаживала свои сценические образы, себя официальную, светскую, домашнюю, изнемогающую от болезни, или приподнято-радостную, когда ничего не болит. Во всём этом билось, жило, сквозило то самое, тот внутренний огонь, который так ярко загорелся сейчас, подогреваемый рубиновым пламенем.

«Она как жидкая лава в центре Земли. Никогда не остынет. И не сломается, закоченев», — потрясённо подумал он.

— А теперь мой подарок! — медленно улыбнулась она. — Теперь ты закрывай глаза.

И он закрыл. Услышал тихое шуршание шин — она куда-то ехала на коляске, похоже, в дальний угол комнаты, в свою пыточную, где её целыми днями теперь мяли, растягивали и гнули три приходящих массажиста. А она терпела, и разрабатывала мышцы, и ела почти что один белок — каждый день, как в армии, начиная с шести утра. Её ноги ослабли за столько лет, почти непоправимо ослабли — надежда была только потому, что все эти годы она не сдавалась, она боролась, стараясь хоть как-то двигаться и выдерживая ежедневный сеанс специального массажа. А Волегов оплачивал всё это — покорно, не споря — потому что был виноват, и потому что она так хотела.

Но в последний раз, три дня назад, когда он уезжал в очередную командировку, она показала ему чудо — почти согнула ногу в колене и почти оторвала ступню от поверхности кушетки.

А сейчас? Что она покажет сейчас?

— Открывай! — сказала она, и он мгновенно распахнул глаза, услышав в её словах не только гордость, но и боль.

А она стояла перед ним. Стояла. На костылях, опираясь на левую ногу. Стояла трудно, тяжело, вся покрытая бисеринками пота, с глазами, помутневшими от боли и жара — но стояла, всего лишь несколько секунд. И, прерывисто выдохнув, почти повалилась на кушетку, закинула на неё свои ещё полумёртвые ноги, а потом завопила от счастья — так, будто ей подарили весь мир.

Только пытаясь завести будильник на смартфоне — скайп с психоаналитиком был назначен на восемь вечера, но Татьяна всё равно боялась проспать — она поняла, как сильно вымоталась: руки дрожали, палец пару раз неудачно скользнул по глади экрана. Не было сил даже разложить диван, и она лишь накинула простынь на его арбузно-полосатый живот, швырнула сверху подушку с одеялом, и блаженно зарылась в них. Несколько ночей с беспокойной Викой взяли своё — усталость дрожала и ныла внутри, превращая тело в раскисший студень.

В последнее время ей казалось: стоит закрыть глаза, и она провалится в сон, глубокий и крепкий. Но сейчас, когда Таня чуть ли не впервые за последние дни оказалась в тишине и покое, даже задремать не получалось. Мысли — тревожащие, липкие, неуместные, будто горошины под простынёй — заставляли её ворочаться на узком диване. Залесский: как он? Не слишком ли опасно то, во что он ввязался из-за неё? Чёрт бы побрал этого Макса! Она скривилась, не чувствуя к бывшему мужу ничего, кроме презрительной гадливости: мало того, что он оказался вором, так ещё и подставил её, едва не посадил в тюрьму, вынудил скрываться. Это из-за него погибли те двое, Павлик лишился матери и едва не замерз на той дороге, Василенко выставил счет. А расхлёбывает всё это Юра… И не вернётся до тех пор, пока не поймает Макса. Или пока полиция не сделает этого. Но на неё надежды мало, ведь прямых доказательств, что Демидов в Самаре, нет. Да и Демидовых этих у той полиции — воз и маленькая тележка. Как сказал Залесский, мошенничество, конечно, тоже уголовщина, но сравнения с убийством или разбоем не выдерживает. К тому же, полицейским всегда важнее раскрыть то, что произошло на их территории, чем гоняться за «туристом», на которого всего-то и есть, что ориентировка. И их можно понять.

Татьяна повернулась на спину, выпростала из-под одеяла одну ногу: так прохладнее, и легче заснуть. Детская привычка, которая жутко раздражала мать — ведь та, наоборот, куталась в одеяло, как в кокон. Как же она, всё-таки, не любит тех, кто на неё непохож! Всех не любит… Интересно, зачем она приходила к Яне? Жаль, что нужно дожидаться Михалыча, чтобы позвонить подруге с его телефона. Но светить свой номер не стоит, в этом Залесский тоже прав. Можно было бы, конечно, сразу позвонить родителям на домашний, но… Что сказать матери? Как вообще с ней разговаривать после всего, что было? Это же сложно, безумно сложно — идти на разговор, не понимая, как ты относишься к человеку, и что он чувствует к тебе. Будто входить в море, не зная течений и не чувствуя под ногами дна. А мать была непредсказуемой, как снаряд, оставшийся с войны: может, не причинит вреда — а может и рвануть, едва тронешь. Поэтому соприкасаться с ней не хотелось. Как не хотелось даже думать о ней, потому что эти мысли, прокрученные в голове тысячи раз — почему она так поступает? за что наказывает? как всё это изменить? — только выматывали. Своей мнимой пользой и вполне ощутимой бесполезностью.