— Здравствуй, Паша. Ты откуда такой взялся?

— Я… Мне тётя Таня разрешила здесь пожить! — ответил Павлик, будто защищаясь. И переступил, двинулся ближе к Татьяне — а она обняла его за плечи и сказала:

— Не бойся, дядя Максим скоро пойдет к себе домой.

Эти слова задели его самолюбие: жена будто специально напоминала, что ему здесь не место. В доме, к которому он так привык за шесть последних лет! Значит, теперь его место занял какой-то мальчишка?

Макс наклонился, расшнуровывая ботинки. Делал это медленно, чтобы заставить себя успокоиться. Повесил куртку на крючок — кстати, вот этот гарнитур для прихожей сам собирал! — и прошел за Таней на кухню. Она прикрыла дверь, и, выключив газ под сковородкой, спросила:

— Чай, кофе?

— Сделай кофе, пожалуйста.

Глядя, как она насыпает зерна и ставит кружку под носик кофе-машины, он всё думал о мальчике. Какая-то смутная идея брезжила в его сознании, но он никак не мог ухватить ее, приблизить — и рассмотреть в деталях. Только понимал, что она как-то связана с этим мальчиком. И спросил, сам не зная, для чего:

— Вот этот пацан был в больнице?

— Да, — коротко ответила Таня, нажала на кнопку и кофе-машина загремела, перемалывая зерна.

— Значит, ты его всё-таки забрала? — спросил Демидов, дождавшись тишины. — И на него теперь хочешь документы об усыновлении оформлять?

Татьяна вздохнула, прислонилась к посудному шкафу, дожидаясь, пока ароматный напиток наполнит чашку. Поставила ее перед Максом, и, поколебавшись, сделала кофе для себя. Села за стол, помешивая ложечкой в чашке.

— Знаешь, это долгая история, — наконец, сказала она.

— А ты расскажи, — попросил Макс. Его голос стал ласково-вкрадчивым, а внутри все крепло чувство, что этот мальчишка и есть его шанс.

— В общем, его мать нашлась. Она, конечно, та еще ворона, но… Сына любит, да и он к ней привязан сильно. Так что усыновить я его не смогла, и документы буду оформлять, чтобы брать другого ребенка…

— А, знаешь, ты молодец! — неожиданно похвалил ее Макс. — Это я баран упрямый. Прости, не понял тебя сразу. Но сейчас, как мальчишку увидел, вопросов нет. Действительно, славный парень. И теперь понятно, почему тогда в больнице ты так завелась!

Таня глянула на него с подозрением:

— Ты хочешь сказать, что сейчас был бы за усыновление?

— Ну а почему нет, — просто ответил Макс. — И ребенку добро бы сделали. И семью бы сохранили…

Он потянулся вперед, тронул ее за кончики пальцев — и на секунду ему показалось, что жене приятно его прикосновение. Но она отдернула руку, будто обжегшись. И сказала, глядя в чашку:

— Макс, обратной дороги нет. У меня было время понять, что мы очень разные. Нам лучше порознь — и тебе, и мне.

Он смотрел на нее сверху, но видел только ровный пробор в ее русых волосах. И впервые заметил серебристые проблески седины у корней.

«Если что решила, не отступит, — понимал он. — Упрямая. Так что оттянуть развод, чтобы подсобрать еще бабла, у меня не получится».

— Я знаю, Тань, и уважаю твое решение, — примирительно сказал он. — Пусть будет, как ты хочешь. А парень-то… Почему у тебя?

— Да у матери сожитель — сволочь последняя, — с горечью сказала Таня. — Бьёт мальчишку до синяков, представляешь? Я его не видела, но мне сказали, он еще и сидел! Бывший урка, не работает, над ребенком издевается, а Марина эта, Павлика мать, живет с ним… А сейчас у него запой, вот она и попросила, чтобы Паша у меня побыл несколько дней.

— Сидел, говоришь? — задумчиво переспросил Макс. — А живут они на что, если он не работает?

— Ну, я Марине помогла на вторую работу устроиться, — с неохотой ответила Таня. — Не знаю, удержится ли там… И с Павликом я помогаю, кое-что ему купила. А Слава этот, похоже, неплохо на Марининой шее устроился. Хотя, знаешь, они одного поля ягоды. Если бы я разрешила, Марина ровно так же на мою шею взгромоздилась бы, и ножки свесила. Всё время что-то выпрашивает. Даже обижается, когда я ей напоминаю, что денег не дам — только вещи для мальчика. А я не даю, потому что, во-первых, она сама должна зарабатывать. А, во-вторых, наличку они все равно пропьют.

— Так они оба выпивают?

— Она, вроде бы, при ребенке не пьет. Но, судя по всему, не отказывается от рюмочки, когда Павлика дома нет. Думаю, ее сожитель к выпивке склоняет. Да и вообще, знаешь, непутевая она, — вздохнула Таня, — ходит в синяках, ребенок избит, сбежал из дома — а всё считает, что этот Слава нормальный мужик. Представляешь, я же заявление на него написала, а полиция ничего сделать не может, доказательств нет.

— Так и сказали?

— Так и написали, — усмехнулась Таня. И кивнула в сторону подоконника: — Вон там официальный ответ лежит.

Макс поднялся, взял сложенный втрое листок, пробежал глазами по тексту. «Произведена проверка… Никандров Вячеслав Дмитриевич… Фирзина Марина Ивановна… ул. Еловая, д.40, кВ.5… кВ.6… не подтвердились… оснований для возбуждения уголовного дела нет…»

— Они соседи, что ли? — удивленно спросил Демидов.

— Да, и Марина говорит, что деваться ей от этого Славы некуда, — снова вздохнула Татьяна. Допила кофе и поставила чашку в раковину. И кивнула на чашку Макса:

— Тебе еще сделать?

— Нет, спасибо, — задумчиво ответил он. И заторопился: — Тань, я пойду. У меня ж еще одно дело, совсем о нем забыл!

— А… Ты же хотел поговорить об аптеках? — удивилась она.

— Да про аптеки фигня, на самом деле. Предложили двадцать лямов за них, считаю, маловато. Просто хотел, чтобы ты в курсе была.

— Ну а что, нормальная цена, если помещения не продавать, — подумав, сказала она. — Можно ведь оставить их, чтобы сдавать в аренду.

Макс растерянно уставился на нее.

— А это мысль, — медленно проговорил он. — Я скажу ему.

«Всё-таки она далеко не дура», — думал он, направляясь к калитке. Заиндевелые шары можжевельника по бокам дорожки поблескивали в свете фонарей. Красиво Танька здесь всё устроила… Он невольно оглянулся на дом — там, за теплым светом окон, осталась Таня и чужой ребенок.

Чужой.

Макс остановился, будто громом пораженный.

Кажется, он понял, как получить у нее генеральную доверенность и прибрать к рукам все деньги.

Прямоугольная ручка чайной ложечки — антикварной, потускневшей от времени — была украшена эмалевой инкрустацией: островерхий храм о пяти головах, а понизу витиеватая надпись «Муром». И Татьяна, лежавшая на кушетке психоаналитика, всё цеплялась и цеплялась за взглядом за эту ручку, торчавшую из-за края белой чашки.

Все остальное, видное ей с кушетки — скучный белый потолок, сходившиеся в угол стены спокойного бежевого цвета, да идеально чистый журнальный столик, на котором и стояла чашка — не могло отвлечь от течения мыслей. «Сконцентрируйтесь на своих переживаниях», — попросила в начале встречи психоаналитик Алла Нестерова — ухоженная, коротко стриженая брюнетка лет сорока, носившая широкое этническое платье. И Таня сумела, хоть и волновалась изрядно. А Нестерова сидела в кресле, поставленном справа от изголовья кушетки, и делала пометки в общей тетради с зеленой обложкой.

— …я так и не знаю, что это за приступы. Мать не сказала мне ничего важного о Пандоре. Но, учитывая ее отношение ко мне, я даже не удивлена, — Татьяна закончила свой рассказ и выжидательно замолчала.

Нестерова перелистнула страницу:

— Вы говорили о матери и муже, как о своей семье. Но ничего не сказали об отце, — голос психоаналитика был спокойным, но в нем сквозило участие, желание помочь.

— Отец… — Таня задумалась, и сказала, будто оправдываясь, — вы знаете, он неплохой человек. Хотя лупил меня в детстве. Но я думаю, он просто не понимал, как болезненно я это воспринимаю. А еще мне кажется, его мать науськивала. Он же всегда делает, как она хочет…

— Попробуйте абстрагироваться от ваших отношений с матерью и представить, что есть только вы и ваш отец. Что чувствуете?