— А мы с тобой?… — невольно спросила она и осеклась, досадуя на себя: ну почему даже сейчас, когда он предлагает её такие вещи, она не сказала другое!… Например: «Как я буду без дочери?», или просто «Как ты можешь?» Что-то, что прозвучало бы гневно и праведно — а не эгоистично, как сейчас.

— Я женатый человек, Наташа, — просто ответил он. — И ты всегда об этом знала.

Она подавленно молчала, только бессильная злость костенела внутри. Возразить было нечего: Волегов действительно никогда не обещал ей уйти из семьи. Если бы не беременность, они расстались бы уже год назад, и он вряд ли бы помнил её имя. Да и сейчас он рядом только из-за ребенка. И хочет уйти, потом что она, как мама его дочери, не оправдала надежд. «Но разве я виновата в этом? — тоскливо подумала она. — Ведь я пыталась! Пыталась её полюбить! И грудью кормить продолжила, и в больнице с ней честно отлежала, и все эти сюси-пуси… А он за это вышвырнул нас из Москвы! Так кто виноват, что я не чувствую к дочери ничего, кроме раздражения? Ты говоришь, ребенок мне в тягость — и да, ты прав, прав! Но посмотри на себя: ты являешься, когда захочешь, спокойно занимаешься своими выборами… А попробовал бы не поспать ночами, повозился бы с ребенком, забросив все свои дела! Может, понял бы, что тебе она тоже — в тягость?»

Но она не смогла сказать всего этого. Просто не смогла. Только устало спросила:

— Почему ты захотел её забрать?

— Видишь ли, я с восьми лет рос без матери и очень страдал от этого. Думал, судьба меня обделила, — задумчиво сказал Сергей. — А сегодня вспомнил, как она удирала на работу, когда я заболевал. Даже чай мне приготовить не могла. Не то, что за лекарством сходить. И знаешь, что я делал?

— Что?

— Зимой, в мороз, я выходил на улицу и ел рябину, потому что где-то прочитал, будто птицы ею лечатся. Она горчила, была сухой и заледеневшей, но я её ел. Глотал эти холодные жёсткие ягоды, упрямо веря в то, что они помогут. И никто меня не останавливал — потому что некому было остановить.

— А потом?

— Загремел в больницу с пневмонией. Месяц лежал, — ответил он. — Мать приходила всего два раза.

В повисшей тишине — липкой и противной, как паутина — застыла его давняя боль. И что-то сказать бы в утешение, хоть какую-то анестезию придумать… Но Наталья не сумела найти подходящих слов.

— Думаешь, она не любила тебя? — несмело спросила она. И не выдержала — задала главный вопрос, который ворочался в ней последние три месяца, тяготя стыдом и загоняя в моральный тупик — будто в комнату кривых зеркал, где из сотен отражений вылезало её душевное уродство: — Думаешь, так бывает? Что родная мать не чувствует к ребенку ни капли любви?

— Всё бывает, — помолчав, Волегов поднял на неё тяжелый взгляд. — По крайней мере, я точно знаю, что ребенку лучше жить с человеком, который его любит. И не пытается отделаться, свалив все заботы на нянюшек и бабушек.

«Это он — обо мне», — поняла Наталья. И отвела глаза, даже не пытаясь защищаться. Не было смысла ни притворяться, ни протестовать — если этот человек захочет, он получит всё и без её согласия. Слишком уж он силён, слишком влиятелен — а кто она против него?

— Так что лучше отдай, — добавил он, будто прочитав её мысли.

«А может, это выход? — вдруг подумала она, и эта мысль принесла облегчение. — Может, действительно отдать ребенка и не мучиться ещё пять лет? Ведь не предскажешь, что будет. Может случиться так, что Волегов перестанет интересоваться дочерью. Или заведет ребенка от другой женщины. А ещё он может уехать из страны, оказаться в тюрьме, умереть — мало ли, какая у него судьба? И что тогда? А если я отдам ему Вику, смогу начать всё заново. Найду любящего мужчину, действительно любящего, который будет меня ценить и решать любые проблемы. Выйду замуж, рожу желанного ребенка… Ещё можно успеть всё».

— Если я соглашусь, куда ты с ней? — смущенно спросила Наталья.

— Отвезу Анюте. Знаешь, она захотела ребенка. Ей сделали операцию, и скоро она начнет ходить, сможет заботиться…

— Что???

Её будто ударили по затылку — неожиданно, сильно, подло — и она замотала головой, морщась, как от контузии. Его слова оглушили, смяли её в ком.

«Отвезу Анюте, она захотела ребенка».

Захотела… Будто щенка… И Волегов тут же готов принести его в зубах.

И вдруг она поняла, что надежды больше нет. Работа, жена и ребенок — всё, что ему нужно. И в этом мире для неё, Натальи, места нет. Нет. И не было никогда.

Он всегда будет с женой. Всегда. Хоть какая она — на своих двоих, или в инвалидной коляске. И его жена тоже будет с ним, что бы Наталья ни делала. Можно сколько угодно посылать ей газетные статьи про его измены, можно даже прийти и показать: вот его дочь, а вот я, его любовница… Это не сработает. Почему-то эти двое всегда вместе, их связь крепка… но почему? Почему она такая, что её ничто не способно разрушить? И почему его жена — а ведь она, скорее всего, видела то письмо с фотографиями газеты — прощает ему всё?

«Да потому что он приносит ей всё, что имеет, — подумала она. — А меня кормит объедками. Будто беспородную дворнягу, случайно забежавшую на барский двор!»

И она заорала, уже не думая о том, что будет выглядеть постаревшей и некрасивой, что покажется отвратительной истеричкой, что разбудит ребенка:

— Ты хочешь отдать мою дочь этой инвалидке? Ты чокнулся, Волегов?

— Не смей! — он побледнел, тяжело двинув челюстью. Но Наталья не собиралась останавливаться. Ей стало плевать на всё, кроме того, что этой его жене, которой итак досталось самое лучшее — влиятельный муж, обеспеченная жизнь, сценическая слава — ещё и подарят ребенка. Дочку, которую она, Наталья, выносила и родила. Ради которой мучилась, пряталась, терпела придирки! Это что? Это — справедливость? Или он так решил её наказать? Или просто переступает через неё, как через кусок дерьма? Но ведь она живой человек!

— Ты… да я даже не знаю, как тебя назвать! Ты больной, Волегов! Ты редкостный придурок! Ты что думаешь — я бантик тебе принесу, перевязать ребенка? Забирайте, папаша, порадуйте жену, только пройдите через кассу… Ты так обо мне думаешь? Да я сдохну, а этой… этой… инвалидке твоей Вику не отдам! Да я лучше…

Он быстро шагнул к ней и зашипел прямо в лицо:

— Закрой свой поганый рот! Не смей так говорить о моей жене! Вообще не смей о ней говорить!

Она задохнулась от страха, смотрела на него снизу вверх, а его лицо — красное, бешеное, безумное — горело над ней, раскалённое ненавистью. Но её ненависть была сильнее.

— А я скажу, скажу тебе! — закричала она. — Ты всех предал! Ты предал свою жену, когда таскался по бабам, потому что она не могла удовлетворить тебя! А потом предал свою дочь, ты помнишь?… При всех сказал, что это не твой ребенок! Ты, ты это сказал! А сейчас ты предаешь меня, мать своей дочери — а ведь ты умолял меня родить, обещал, что будешь о нас заботиться!

— Я выполнил обещание! Но если бы я знал, что ты окажешься такой хреновой матерью, никогда бы не заключил с тобой сделку!

— Сделку? Очнись, речь о человеке! О ребёнке, ты, мерзкий потный урод!

Волегов на мгновение застыл, тяжело дыша — а потом отстранился. И она увидела, что он опустил занесённую для удара руку.

— Не забывай, с кем разговариваешь, — холодно сказал Сергей.

Распрямился во весь рост, двинул плечами, будто стряхивая что-то. Пошел к двери. И обернулся лишь на пороге.

— У тебя есть неделя, — сказал он. — Подумай. Ты можешь отдать мне девочку, взять свои деньги, и мы разойдёмся с миром. Или же я заберу её сам, а ты ничего не получишь.

А когда входная дверь хлопнула, Наталья поднялась с кровати, прошла на кухню — злая, стремительная, с высоко поднятой головой и сухими глазами, горящими от невыплаканных слёз — и, засмеявшись чему-то, налила себе полный бокал коньяка.

Хозяин ювелирной лавки — толстоносый грек в накрахмаленной рубашке и плюшевой бабочке — держал браслет на весу, подняв его за круглый хвостик застёжки. И казалось — густое красное вино стекает с его пальцев, застывая каплями в тонких серебристых нитях.