— Ты, Юра, бобыль, — зевая, напомнила экономка, — тебе бы с этим разобраться.

Из мусорного ведра воняло рыбными кишками. В давно не чищеной раковине навалом громоздились грязные кастрюли, тарелки и кружки. Куча посуды щетинилась ножами и вилками, осуждающе указывая железными перстами на замызганный кафель и давно не крашеный потолок. Марина со вздохом отвела взгляд, и, закатав рукава, задернула окно вылинявшей шторой. Ее нижний угол был обожжен — Пашка летом не уследил, включил газ при открытом окне, и штору ветром на плиту задуло. Кухонька-то два на два, всё рядом.

Марина вернулась к раковине, открыла горячую воду — но струйка была чуть теплой, как всегда в их бараке. Только минут через двадцать станет нужной температуры. А в управляйку звонить бесполезно, у Фирзиных там долг за два месяца. Впрочем, они еще молодцы, большинство соседей годами не платят.

Подумав, она выставила посуду на тумбочку — помоет позже, сначала нужно отогреть упаковку фарша, похожую на толстую колбасу. Марина бросила ее в большую алюминиевую миску и, сунув под воду, нагнулась к тумбочке под раковиной. Там стояло почти полное ведро картошки: Славка на днях приволок, типа за работу дали — но Марина сразу поняла, что из соседского сарая стырил. Да и ладно, не убудет с тех соседей, а ей с сыном всё подмога…

Набрав картошки в глубокую тарелку, Марина взяла короткий острый ножик и села за стол, чистить. Отросшая челка вздрагивала в такт ее резким движениям, лезла в глаза. Фирзина недовольно фыркала, сдувая её в сторону. Проворно состругивала кожуру, завитками падавшую в тарелку. Очищенные картофелины раздраженно бросала в кастрюлю.

— Извините, на фрукты у нас денег нет! — зло сказала она в пространство. — А сыновей всё равно кормим, растим! Вот пирожков с картошкой и мясом Павлику настряпаю, увидите, как быстро на поправку пойдет.

Покончив с картошкой, она вернулась к раковине. Упаковка с фаршем криво плавала в кастрюле, как полузатопленная подводная лодка. Пустив холодную воду, Марина залила ей картошку и поставила кастрюлю на плиту, рядом с чугунной сковородой. Зажгла огонь под обеими. Привычно бросила в пустую жестянку недогоревшую спичку — но та, недолетев, шлепнулась на край плиты и скрючилась, догорая, среди своих обожженных товарок. Их на пожелтевшей от огня эмали, среди застарелых пятен и засохших кусочков пищи, лежало уже штук тридцать. «Помыть бы здесь всё, только когда? — удрученно подумала Марина. — И пасту какую-нибудь купить надо, так не отскребу. А до аванса девятьсот рублей осталось. Да и аванса того… Больше половины уже продуктами выгребла. И Павлик так не вовремя заболел! Хоть лекарства ему бесплатно будут, но лучше бы он дома лежал, ездить в больницу — сорок рублей в день, если на автобусах. А еще вкусненькое надо привозить, чтобы поправлялся быстрее».

Она быстро посчитала в уме: девятьсот рублей на четыре дня — это двести двадцать пять в день, минус сорок за проезд — сто восемьдесят пять. Что на них купишь ребенку? Сама-то ладно, на картошке да макаронах, не впервой…

Глазам стало горячо, солоно, и Марина сжала зубы: чего реветь, раз жизнь такая, отревела уже своё… Шмыгнув носом, она открыла пожелтевшую дверцу урчащего «ЗИЛка», достала ополовиненную бутылку растительного масла. И, поколебавшись, протянула руку за двухлитровой пластиковой «бомбой» пива. В ней еще было на два пальца — видимо, Славка от широты души ей оставил.

Глотнула горьковатое, пахнущее перепрелым зерном, пиво прямо из горлышка. Вытерла рукой рот и снова сказала в пространство — громко, со злым ехидством:

— Не при ребенке пью, гражданка докторша! И в хлам не напиваюсь! Так что заявой вашей можете подтереться!

В коридоре лязгнул замок, нервно скрипнула входная дверь. В квартиру вошел высокий мужчина, зашуршал пуховиком, сильно затопал ногами. «Опять снега с улицы натащил, а ведь сто раз просила!…» — нахмурилась Марина и поставила пивную бутылку на стол. Схватила со стола полуторалитровку «Колокольчика» и яркую пачку печенья, взятую в ларьке в счет аванса, быстро спрятала в шкаф — не то Славка сожрет, а это для сына. Вспорола ножом упаковку фарша и принялась сдирать оттаявшие куски, бросая их на дно сковородки. Разогретое масло зашипело, пошло пузырями.

Слава подошел сзади, ухватил ее за бедра, грубо притянул к себе:

— Зан-ноза ты моя, зан-нозушка, — пропел он ей в ухо, дыша на Марину горячим сивушным, с примесью лука, запахом. — Всё хлопочешь, хлопотуля… На отоварочку* сходила? Есть чё в мамон** закинуть?

С грохотом бросив нож, она повернулась. Сказала желчно:

— Скоро опять баланду хлебать будешь! Говорила тебе — не бей Пашку! Докторша его синяки увидела и хочет теперь заяву написать! И адвокат этот, который к нам приходил, в одну дудку с ней дует. Тебя посадить хотят, а Пашку в детдом!…

Последнюю фразу она почти выкрикнула в лицо сожителю, не сдержалась — хоть и понимала, что может получить по полной за то, что повысила голос. Бывало уже такое. Но Слава лишь прищурился и мягко отступил в сторону. Задумчиво пожамкал пальцами небритый подбородок и уверенно сказал:

— Бодяга*** все это. Побреют**** твою докторшу и адвоката ее.

Но Марина видела, что ему не по себе. Она отвернулась, вытащила из ящика стола топорик и, зло кусая губу, принялась рубить на куски мёрзлые остатки фарша.

— А если нет? — горячилась она, швыряя их на шипящую сковородку. — А если пацана заберут? И тебя посадят? Что я делать-то буду? В петлю мне? Или под машину кидаться?…

Слава крякнул, нырнул в темноту коридора и вернулся с бутылкой «беленькой». Степенно уселся за стол, неторопливо налил водки в широкий, с красными цветочками, бокал, и, с сомнением глянув на Марину, добавил пива. Протянул ей.

— Выпей ёршика, угомонись.

Поколебавшись, она в три глотка осушила бокал. Снова отвернулась к плите, плеснула в фарш немного воды из металлического чайника с помятым боком. От сковородки шел густой перечный дух — словно в специи добавили мяса, а не наоборот. Фарш был перемолот так, что больше походил на паштет. Но дешевле него в ларьке, где работала Марина, была только тушенка — а в той жилы да жир. Собаки — и те не жрут, сменщица проверяла.

— Сраное государство, загнали людей в хлев, и дерьмом кормят! — в сердцах сказала Фирзина, перемешивая фарш. — Ребенку в больницу отнести нечего! А докторша эта и адвокат натащили ему продуктов всяких, даже торт купили. С чего вдруг, Слав? С чего доброта-то такая?! Там детей целое отделение, а кормят только моего. Он-то, дурачок, не понимает, что просто так ничего не делается.

Слава налил себе водки, выпил залпом. Достал из кармана пачку «Максима» и спички, закурил, задумался.

— Насчет меня как узнали? Пашку, что ль, раскололи? — с деланным равнодушием спросил он.

— Адвокат догадался, — хмуро бросила через плечо Марина. Славкин «ёрш» не успокоил ее, а наоборот — только усилил обиду и отчаяние. — Павлик не признаётся. Врет им, что память потерял. И будет врать, ты ж его до смерти запугал! Без ремня-то никак было, Слава? Он ведь маленький еще, ну, шлепнул бы его, ну, в угол поставил — но ты ж его ремнем этим до синяков! Забить ведь мог насмерть, я ж твою руку знаю… В общем, еще раз ребенка тронешь — уйду от тебя.

Сожитель стукнул кулаком по столу, зарычал:

— Да вали, куда хочешь! Мало я о вас заботился? Мало бабла тебе носил, шмара неблагодарная? А остаёшься — так не указывай, что мне делать и как сына воспитывать!

— Да если б он сын был тебе! — огрызнулась она. — Оба ведь знаете, что неродные. Оттого у Пашки и обида крепче! Домой возвращаться не хочет… А докторша эта, тварь, крутится возле него, прикармливает, порядок в палате наводит! Отобрать, говорит, у вас надо ребенка, раз вы только на алкоголь деньги тратите!

Марина опустилась за стол, подперла лоб рукой. Но губы уже дрожали, лицо кривилось — и она всё-таки не выдержала, заревела, некрасиво растянув рот в кривую толстую подкову и утирая глаза концом рукава.