Странным образом усталость от этих мыслей успокоила Таню. Сон накрыл её незаметно, как туман накрывает берега вечерней реки. И в нём, как в продолжение её дум, появилась какая-то едва знакомая комната. Там, по прихоти гениального безумца, который пишет сценарии снов, почему-то возникли две Таниных матери. Первая — в скромном старомодном платьишке, с тёмно-русыми волосами, по-простому забранными в хвост: точь-в-точь как на одной из старых фотографий, снятых ещё до замужества. И вторая — неуловимо похожая лицом и фигурой, но в шикарном брючном костюме, с вызывающе-красным ртом и привычной Тане причёской: каре оттенка «бордо». Матери стояли лицом к лицу, и та, скромно одетая, поправляла на другой пиджак, приглаживала её каре щёткой — так ребенок возится с куклой. А Таня — она почему-то увидела себя маленькой девочкой, совсем крохой, будто ей года полтора-два — протиснулась между ними, встала у их ног. Матери одновременно глянули на неё сверху — холодно, недовольно. Только у той, что с каре, лицо оказалось застывшим, красивым — но жутким, нечеловеческим. И она не дышала.

Таня попятилась, дернула другую за подол, но, подняв глаза, вдруг увидела, что та напрягла лицо — будто желая сделать его таким же, как у своего двойника. А потом и она перестала дышать, замерла, тараща на Таню пустые глаза. Под этим мёртвым взглядом она задохнулась от страха, упала и поползла назад, хрипло пища: «Мама… мама… мама…» На её писк вбежал отец, что-то заорал и накинул на мать — ту, что с каре — большой грязный мешок, потащил его из комнаты. Но у порога уронил, с пустым пластиковым стуком. Из мешка, грохоча о дощатый пол, почему-то посыпались клубни картошки. Отец собирал их, ссыпал обратно, и вот уже ни одной картошки на полу. Но звук всё слышится: бац, бац, БАЦ!…

Татьяна резко села, пытаясь прийти в себя. Бац, бац, бац! Этот звук идет от двери, кто-то колотит в неё — не разобрать, кулаком или пяткой. Таня замерла, хватая воздух ртом: неужели её нашли?… Или это Михалыч, приятель Залесского? Она глянула на экран смартфона: прошло всего полчаса, он не мог прийти так рано. Тогда кто?!? И в ответ на этот незаданный вопрос за дверью послышался женский голос:

— Открывай! Я знаю, ты тут! От-кры-вай!

И, в такт ударам:

— Ня-ня, ня-нюш-ка, мать тво-юуу!…

Наталья. Татьяна разозлилась: просыпаться от испуга — то ещё удовольствие. И что опять нужно этой малахольной? Почему колотит так, будто не в себе?

Она быстро влезла в джинсы, натянула футболку. Подошла к двери, приглаживая волосы, и повернула ручку замка.

— Отдыхаешь? — спросила Наталья, почему-то переходя на ты. Размазанная помада, следы туши под глазами, мутный взгляд: то ли ревела, то ли… напилась? Лицо красное, и расстегнутая пуговица на груди — будто бежала от кого-то, разинув пазухи.

Соседка ухмыльнулась и снова забарабанила по Таниной двери в такт словам:

— Всё от-ды-ха-ют, мо-лод-цы!

Пахнуло спиртным и блевотиной.

— С ума сошла? — Татьяна втащила её в квартиру, уже понимая, что та пьяна и на грани истерики. — Где Вика? Тётя Аля вернулась?

— А нету никого! — картинно развела руками Наталья, и, опершись спиной на дверной косяк, сползла на пол. — Одна! Одна я! Сглазили меня, тва… тва-ри!

— Кто тебя сглазил, кому ты нужна? — в сердцах спросила Татьяна, присаживаясь на корточки. — Вика где? Дочка твоя! Вспоминай!

— А чего ты?… Зачем она тебе? — уставилась на неё Наталья. И, будто догадавшись о чём-то, сказала: — А-а-а, ты у нас детишек любишь? Тогда забирай. Хочешь, подарю?

Таня не нашлась, что ответить. А соседка пояснила:

— Я уборку сделала, пирог, то-сё… А он? Отдай, говорит, ребенка! И всё, товарищ няня! Всё теперь!

— Я не понимаю! — разозлилась Татьяна, пытаясь поднять ее с пола. Та была тяжелой, как мертвец. — Её что, отец забрал?

— Щ-щ-ассс! — смачно прошипела Наталья. И выбросила вперёд наманикюренную дулю: — Х-х-хер ему! И инвалидке — тоже х-х-хер!

Отчаявшись понять хоть что-то, Татьяна выглянула в подъезд. Дверь соседской квартиры была открыта. Схватив свои ключи — на тот случай, если Наталье вдруг взбредёт запереться — Таня побежала посмотреть, что с Викой. И нашла её мирно сопящей в кроватке. Личико было розовым: похоже, температура спала. Прорезыватель валялся рядом с малышкой, на подушке: видимо, выплюнула, засыпая. Недолго думая, Татьяна забрала радионяню и вернулась к себе: нужно было разобраться, что делать с Натальей.

— У тя выпить есть? — спросила та, едва Демидова переступила порог. Всё еще сидя на полу прихожей, Наталья бездумно выдвигала и задвигала ящики комода.

«Она же всё ещё кормит грудью!» — вспомнила Татьяна, и эта мысль безмерно разозлила её.

— Встала! Я кому говорю?! — гаркнув на Наталью, она, не церемонясь, потащила её за руку — и та, наконец, соизволила подняться. Кое-как доведя её до кухни и усадив возле стола, Демидова продолжила: — Куда тебе пить, посмотри на себя! У тебя же грудной ребенок!

— А не будет скоро ребёнка! — с надрывом сказала Наталья. И Таня вдруг поняла, что её глаза сухо блестят, будто она сдерживает слёзы. Зло выпятив челюсть, Наталья то ли спросила, то ли взвыла: — Думаешь, спро-о-осит меня? Га-а-ад, этот гад лысый…

Татьяна отвернулась, не понимая, как реагировать. Взгляд упал на турку и банку с перемолотым кофе. А за спиной зашелестели всхлипы:

— Лучше уж тебе, чем этой… Твари! Тва-ри!

Быстро налив в турку воды и сыпанув кофе, Таня поставила её на плиту. Намочила кухонное полотенце холодной водой из бутылки — в кране опять было пусто — и, повернувшись к Наталье, стала вытирать её лицо. Чёрные потёки туши, помада, бежевые пятна тональника — всё осталось на белой ткани. Наталья вырвала у неё из рук полотенце и зарыдала в голос, прижав его к лицу. Смысла успокаивать не было: Татьяна знала, что от слёз она немного протрезвеет. Приготовив кофе, разлила его по чашкам, добавила сахар. И поставила на стол.

— Пей! — приказала она. — Пей и рассказывай, что случилось. Ты из-за Викиного отца расстроилась? Это ведь он приходил, высокий такой, в спортивной одежде?

Наталья посмотрела на неё поверх чашки и, всхлипнув, горестно кивнула. Сейчас в ней не было ничего от той высокомерной, наглой барыни, которая так не понравилась Татьяне при первой встрече. Но появилось другое: злоба и ненависть, и какая-то странная напряженность — будто затаила что-то, и не перед чем не остановится, чтобы отомстить.

— Высокий и лысый, да. Конспиратор хренов! — с отвращением сказала Наталья. И спросила, прищурившись: — А знаешь, кто он? Во-ле-гов! Сергей Ольге-е-ердович, с-с-с…ка!

И тут она выдала такой клубок ругательств, что Демидова вздрогнула от неожиданности.

— Оль-гер-до-вич, понимаешь? Белая кость, бля!

— Да кто он такой? — нахмурилась Таня. Она терпеть не могла пьяных, и бессвязные выкрики Натальи уже начали её раздражать.

— Москвич, с…ка. И я, лимита! — с ненавистью сказала Наталья. — Ботинок лаптю не пара. Он-то в министерстве транспорта сидит, бизнеса какие-то держит, бабла у него — немеряно. Сам уговорил меня родить! Обещал — денег, помощь. Ну, я и родила, дура. Ребенок больной получился, в бабку. А он нас сюда, понимаешь?

— Зачем?

— А чтоб под ногами не путались! Волегов на выборы собрался. В листовках пишут: типа, семейный, работает, порядочный такой. А тут мы! И нас журналисты выследили, — она хихикнула, и покачнулась на стуле — Татьяна еле успела поймать её за рукав домашнего платья. — И понимаешь, какая херня: он решил сказать, что ребенок не его. Что он типа помогает нам, денег на операцию дает — но так-то мы чужие! А после операции типа домой поехали, а он у себя в Москве остался. И знаешь, что?

Она сделала большой глоток кофе, вынула из кармана сигареты и закурила, потерянно уставившись в стену. Татьяна достала блюдце пострашнее, подсунула ей: сгодится вместо пепельницы.

— Так что же? Сегодня-то он что сказал? — с раздражением спросила она.

Наталья выпустила облако дыма и посмотрела на Таню с кривой ухмылкой: