Никто не знает, чего ей стоило ослушаться его.

Да, Сергей и родители видели, как она борется. Как начинает день, разминая исхудавшие бёдра и голени, крутя суставы, массируя кожу игольчатым валиком. Как глотает таблетки, послушно укладывается под руки массажистов, выдерживает сеансы физлечения. Как перед сном освобождает ноги от компрессионных чулок и втирает мазь. Всё это — не теряя надежды. Упрямо. Фанатично. Без продыху.

Даже балет был для неё одним из способов поддержать форму, найти силы для дальнейшей борьбы. Ведь так важно чувствовать, что ты живая и можешь хоть что-то, когда другие вычеркнули тебя из списка равных. Так важно суметь сделать больше, чем от тебя ждали. И услышать потом: «Ну надо же, она смогла!»

Да, смогла. И сможет ещё больше. Теперь осталось совсем немного — и она избавится от костылей. А потом можно будет всерьёз подумать о ребёнке. «Хотя Серёжа не очень рад этой идее, я смогу убедить его, — подумала она. — Мне кажется, я вообще теперь всё смогу!»

— Доктор Штайнер, мы можем ехать? — спросила она. — Мне не терпится вернуться в Россию. У вас замечательная клиника, но мы, русские, говорим «дома и стены лечат».

Он добродушно хмыкнул и опустил молоточек в нагрудный карман рукояткой вниз:

— Да, только я прошу вас — поберегитесь, хотя бы первое время. Не стоит давать слишком большую нагрузку на ноги и поясницу. Ну а через две недели жду вас на заключительный курс лечения.

— Спасибо вам, я обязательно приеду, — сказала она, протягивая руку к костылям. С облегчением поднялась, и как бы невзначай оттолкнула кресло — пусть катится к чёртовой матери, и забудет обратную дорогу!

Сергей тут же подскочил, завёл руку её за спину, страхуя. Элина пыталась всучить врачу пакет с русским презентом — банкой чёрной икры, бутылкой «Абрау-дюрсо» и тульским пряником размером с поднос. Штайнер смущался и краснел, пятясь к двери… Радостная, и такая долгожданная суматоха.

А потом была дорога в Берлин, и аэропорт, и привычная зона паспортного контроля — только теперь Анюта впервые вошла в неё, а не въехала в кресле. Затем маленький частный самолёт, в салоне которого Сергей уложил её на диванчик, а Элина устроилась в кресле, достав вязание, будто дома. После — пустота небесной тиши, посадка на дозаправку в Минске, и вот уже топографическая карта Москвы под крылом, и мягкий толчок шасси о бетон, и всё замедляющееся мелькание за окном.

В аэропорту пришлось задержаться — отец Анюты, обещавший их встретить, опаздывал из-за пробок (Элина вяло возмущалась в трубку: «Сашка, твоим черепашьим ходом только плохие новости возить!»). Его ожидали в общем зале, с трудом отыскав свободные места. Сергей и Анюта уселись рядышком, Элина — в кресле напротив. Анюта смотрела на маму со смесью нежности, жалости и стыда: уставшее лицо Совки было бледным, она то и дело тёрла глаза: с той поры, как началась эта эпопея с Германией — решающая, стержневая — Элина почти перестала спать.

— Серёжка, принеси нам кофе, пожалуйста, — попросила Анюта. Вытянув ноги, она пошевелила пальцами, будто желая в тысячный раз убедиться: они слушаются, чувствуют её волю. Ступни послушно дрогнули, будто кивнули. Казалось бы, такое простое, обыденное движение — а сколько удовольствия может подарить! Анюта удовлетворённо улыбнулась. И, снова взглянув на Элину, подумала: «Ничего, скоро будем дома. Мама выспится, наконец, вымоталась совершенно. Да и нам с Серёжей нужно отдохнуть. Всё самое страшное уже позади».

…Совка смотрела, как Волегов возвращается к ним, неся в согнутых руках две коричневые пластиковые чашки с кофе. Как его взгляд — привычно спокойный, уверенный — запинается обо что-то в соседнем ряду. Как меняется лицо: серый цвет тревоги проступает на загорелой коже, глаза становятся блекло-чумными, тревожно сходятся, ломаясь, брови. Как Волегов делает широкий и торопливый шаг в сторону пожилого мужчины с развёрнутой газетой — и кофе, плеснув из чашек, течёт по рукам, но он, будто не чувствуя, вдруг приседает на корточки. А потом встаёт, что-то говоря, и мужчина, удивлённо отстранившись, отдаёт ему газету. Чашек уже нет — видимо, поставил на пол — а вот на газету смотрит испуганно, будто не веря.

Элина нахмурилась, нехорошее предчувствие царапнуло душу. Что могло так сильно напугать зятя? Сергей принялся разворачивать газету — явно искал какую-то статью. Совка вгляделась, впервые возблагодарив судьбу за обретённую с годами дальнозоркость. Волегов поднял газету, невольно показав первую полосу, и застыл, погруженный в чтение. Совка озадаченно повела бровью: обычная желтая газетёнка-сплетница, что в ней такого? И тут же увидела то, что и её заставило перемениться в лице: фотографию рыжей коротко стриженой женщины, с которой Сергей приходил в больницу. И крупные черные буквы: «Смертельный нырок из самолёта. Русскую туристку некому похоронить».

Она невольно закрыла рот ладонью, но тут же убрала её от лица, искоса глянув на Анюту — дочь беззаботно разглядывала свои матерчатые кеды. Перевела взгляд на Сергея, но увидела лишь его спину: зять почти бегом направлялся к кабинетам администрации. Пытаясь выглядеть беспечно, Элина встала:

— Я в туалет. Тебе не нужно?

— Нет, мамуль, — смущенно улыбнулась Анюта. На смуглом лице проступил румянец. — Я Серёжку дождусь, а то потеряет нас.

«Боже, как она его любит — будто вчера поженились! — с горечью думала Элина, ища глазами газетный киоск. — Грешно, конечно, но я даже рада, что эта женщина погибла. Судя по реакции Сергея, она ему дорога. Значит, я не ошиблась, когда посчитала их любовниками. Но… У неё же был ребёнок!»

Совка сморщилась, будто от боли — перед глазами встал больничный холл, журналисты, женщина с младенцем на руках, которая говорила, что их с Сергеем связывают только вопросы благотворительности. И последующий разговор с Волеговым, когда он кричал: «Это не моя дочь!» Так кричал, что она не поверила ни на секунду.

С тех пор и пошло: бессонные ночи, тревожные дни, жизнь на пороховой бочке. И постоянно — игра, игра, чтобы Анюта ничего не заметила. Благо, всё случилось одновременно: и этот предвыборный скандал, и Анютино лечение. Можно спокойно врать дочери, что все переживания — из-за её здоровья. И всё крутить в голове то ли зёрна, то ли всходы другой беды, пытаясь перемолоть их в муку. Из которой может выйти хоть что-то полезное — какая-то идея, вариант, компромисс. То, что можно предложить зятю, дабы ему и в голову не пришло сказать: прости, Анюта, у меня другая семья, там растёт дочь, и ей я нужнее.

Элина подошла к киоску, пробежала глазами по логотипам выложенных на прилавок газет. Та, жёлтая, лежала на самом видном месте. Протянув продавщице деньги, Совка взяла её и отошла в сторону. Руки дрожали, и она открыла нужную страницу лишь с третьего раза. Поскакала взглядом по строчкам, как мяч по лестнице. «Русская туристка Наталья Куницына… рейс в Москву из аэропорта Ататюрк… в пьяном виде скандалила на трапе самолёта… падение вызвало травмы, несовместимые с жизнью… мать Натальи находится в реанимации и не может забрать тело… из прочих родственников лишь малолетняя дочь, которая, скорее всего, сейчас у отца — но и он не спешит заявлять права на тело… никто не знает, как долго труп россиянки будет находиться в Стамбуле».

Смяв газету, Элина запихала её в сумочку. Взгляд растерянно заметался по залу ожидания: Сергея нигде не было видно. Совка на секунду прикрыла глаза, борясь с головокружением. Что теперь будет? И почему в статье написано, что девочка находится с отцом? «Может, я всё-таки ошиблась, и малышка не от Серёжи? — подумала Элина. И тут же возразила себе: — Я помню, как он на неё смотрел. В этом взгляде была любовь — и ничто иное. Точно так же он смотрит на Анюту, уж мне ли не знать!»

Она бесцельно пошла вдоль высоких окон, выходящих на лётное поле. Красавцы-самолёты на нём казались игрушками, забытыми избалованным ребёнком. Откуда-то потянуло запахом свежих огурцов, и, взглянув на киоск с фастфудом, Совка вспомнила: Анюта просила кофе.