— Слушайте, ну вы бы хоть волну сменили! — Татьяна показала взглядом на радиоприемник. — Не на отдыхе, девочки! И по отношению к больным некорректно.

Это прозвучало грубовато. «Нервы ни к черту, уже на сотрудников срываюсь, — сокрушенно подумала она и приказала себе: — Соберись уже, доработай смену нормально!»

— Когда повезете мальчика на рентген, снимок легких сделайте для меня, пожалуйста, — Татьяна попыталась говорить мягче. — Не нравится мне его кашель. Потом к нам его поднимайте, в педиатрию. Температура у него сколько?

— Тридцать девять почти.

— Спасибо, — вздохнула она и пояснила, словно извиняясь, — историю хирург заполняет, мне пока не посмотреть.

— А он беспризорник, Татьяна Евгеньевна? — с участливым любопытством спросила медсестра. — Одет так плохо, и худой — кожа да кости.

— Да не похоже… — покачала головой Таня. Следы побоев явно были «родительскими». Был бы беспризорником, кому бы дал избить себя ремнем, да по голому телу?

— Татьяна Евгенньна, к вам пришли! — окликнула ее вторая медсестра, заглянув из коридора. За ее спиной маячил мужчина лет тридцати — представительный, в темно-синем шерстяном пальто и меховой шапке-формовке. На полном, гладко выбритом лице поблескивали очки в стильной оправе.

— Слушаю вас, — Демидова вышла в коридор, мельком глянула на очередь возле кабинета первичного осмотра — та стала еще длиннее, но детей и подростков в ней не было.

— Добрый день, меня зовут Игорь Анатольевич, я по просьбе Инессы Львовны.

Татьяна напряглась. Предчувствие беды, почти утихшее, когда она вернулась к работе, снова подняло змеиную голову, тихо зашипело, вывалив раздвоенный язык: "Не с-суетис-с-сь… С-соберис-с-сь… Пус-сть с-скаж-ж-жет, ч-ч-что он хоч-ч-чет…". Мысли заметались в лихорадке: «Кто он? Зачем Инесса его прислала?»

— Пойдемте, — коротко кивнула она и поспешно отвернулась, пошла в сторону комнаты дежурантов. Но, сообразив, что там может быть кто-то из коллег, свернула раньше — во врачебную раздевалку, где в середине рабочего дня наверняка было пусто.

— Располагайтесь, — распахнув перед гостем дверь, она мотнула головой в сторону узкого диванчика. Сама вошла следом, села в кресло, с трудом заставив себя посмотреть в глаза гостю. Он расстегнул пальто, снял шапку, обнажив короткий белесый ежик.

— Я психиатр, — сказал мужчина, вроде бы добродушно, но Таня видела — он исподтишка следит за ее реакцией. Внутренне она была готова к чему-то подобному, но ее все равно тряхнуло, ладони стали противно-холодными, воглыми.

— И что вы хотите, психиатр? — спросила она, пряча за нагловатой усмешкой свой страх.

— Да просто поговорить, — улыбнулся он, откинувшись на спинку дивана и кладя ногу на ногу. И вдруг спросил: — Инесса Львовна, наверное, очень хороший руководитель? Мало кого заботит психологическое состояние подчиненных. А она переживает за вас, говорит, вы работаете много. Слишком много.

— Я люблю свою работу. И, по-моему, это вполне естественно, — огрызнулась Татьяна.

— К сожалению, слишком большая любовь к профессии часто приводит к переутомлению, — развел руками психиатр. — Мне сказали, у вас сегодня случилось некое расстройство, обморок. Может быть, вы расскажете мне об этом подробнее? Согласитесь, такие вещи просто так не случаются, должна быть причина.

— Я в порядке, — отрезала Татьяна. — Это случайность. Отдохну — приду в норму.

— Да бро-осьте! — протянул Игорь Анатольевич, глядя на нее поверх очков. — Вам ли, как врачу, не знать, что случайностей не бывает? И, пожалуйста, не смотрите на меня волком, я ведь помочь хочу.

«Помочь». Татьяна вдруг почувствовала, насколько сильно устала. Таскать в себе эту постыдную тайну, жить с ней, опасаясь, что когда-нибудь о Пандоре узнают окружающие. Постоянно искать ответ, что за болезнь вызывает эти приступы. А ведь они случались не раз и не два — значит, какой-то недуг гнездится в Таниной душе, прорастает в сознание метастазами. И Инесса, в общем-то, сделала правильно, что сдала ее психиатру.

«Может, рассказать ему все? — мучительно думала Татьяна. — Признаться, наконец — и будь что будет? Может быть, он действительно вылечит меня. А без лечения… Это уже стало опасным. Уже привело к тому, что я набросилась на сотрудницу, хотя раньше во время приступов могла лишь стоять истуканом, даже кричать не могла. А сегодня… И ведь меня не оправдывает даже то, что всё случилось из-за гибели моего ребенка».

В том, что именно это известие вызвало приступ, она не сомневалась. Всегда, как только Танин крест утяжелялся смертями, предательством, безвозвратными потерями, еще и Пандора наваливалась на нее, как крушащий мир танк. По какой-то подлой, мерзкой, гнусной причине она приходила в самые сложные жизненные моменты. Будто бы специально дожидалась таких, и являлась — чтобы добить. И это странное, лишь частично описанное в научной литературе, безумие за секунду превращало окружающее Таню пространство в подобие кукольного дома. А людей — в холодных пластиковых уродов, в разглаженных лицах и вылупленных глазах которых стыло равнодушное, чужое, не настоящее.

И каждый раз из этого потустороннего тяжелым, бесстрастным, испепеляющим потоком изливался протяжный шепот: «Пандооораа».

Почему звучало именно это слово? Татьяна точно знала: дело было не в шкатулке или прочитанном в детстве мифе. Совсем о другом все эти сказки. А ее личная, неизвестная никому, Пандора — непоправимо реальна.

Пластиковые приступы бывали секундными. Или растягивались на долгие минуты — вмещавшие в себя вечность, противную и тошнотворную, как перебродившая патока. Она немела в эти моменты. Даже в детстве не плакала… хотя нет, один раз ее истерика была громкой и убедительной — настолько, что мать, наконец, обратила на Таню внимание, избив ее сложенным в трубку журналом «Нева». С тех пор Пандора сама затыкала ей рот, даже воздух превращая в некое подобие толстенного — от потолка до пола — оргстекла, которое невозможно вдохнуть. И Таня могла разве что потрясенно молчать, или отключаться, еще в падении утрачивая сознание. А когда ее приводили в чувство — взбадривая холодом, нашатырем, пощечинами — Пандоры уже не было, а ужас был, и оставался надолго.

«Но в этот раз, впервые за все время, я смогла двигаться и кричать. Значит, болезнь прогрессирует, — с тоской думала Таня. — И если раньше я могла вообще не комментировать свои выпадения из реальности — ведь они оставались незаметными — а обмороки объяснять обычным переутомлением, как мне быть сейчас? Все видели, как я раз за разом хлопала дверью и не могла остановиться. Слышали, что кричала санитарке: «Кукла!». Бедная Катя Петровна, я ведь чуть не подралась с ней… А потом потеряла сознание. Естественно, что после такого они пригласили психиатра. Может быть, все-таки сдаться? Ведь неизвестно, к чему Пандора приведет в итоге — к шизофрении, маниакально-депрессивному психозу? И дай мне Бог не убить кого-нибудь во время следующего приступа…».

Мужчина нарушил затянувшееся молчание:

— Инесса Львовна попросила побеседовать с вами еще и потому, что считает: сами вы к специалисту не пойдете.

Татьяна посмотрела на него в упор.

— Ну, раньше не было повода, — ответила она. — А сейчас… Зачем куда-то идти? Вы же здесь. И я согласилась с вами поговорить.

— Вот и замечательно! Рад, что вы признали наличие проблем.

— Признала, куда ж деваться, — тяжело вздохнула она. И, будто заставляя себя прыгнуть с обрыва в неизвестную глубину — где то ли выплывешь, то ли преломаешься вся — выдавила, сгорая от стыда. — У меня не первый раз такое…

«Сейчас я ему все расскажу, сейчас, сейчас… Нужно просто набраться смелости. И нечего тут стыдиться, болезней вообще стыдиться нельзя, надо лечить…» Но язык будто примерз, и грудь словно льдом сковало — ни одного слова не выдохнуть. А под этим льдом синим пламенем билось предчувствие, измученно шептало ей: «Не говори, не говори, не говори…»

Психиатр смотрел на нее, кивая, и в глазах его мелькнул нехороший огонек самодовольной уверенности — не зря, мол, приехал, не ошибся адресом. Взгляд стал покровительственным, оттененным легким презрением. Будто с душевной болезнью Таня — человек второго сорта. Даже не человек — субьект для изучения. Ей стало неуютно под этим взглядом, будто ее вытолкнули за черту, за границу полноценности.