Следующие полчаса ушло на стабилизацию батисферы в непривычной для таких глубин болтанке, подъём на исходные четыре «ка» и возвращение на прежний обратный курс. Уф.

Это был левиафан, дохлый левиафан. Крупный, собака, откуда только такой взялся.

Вернер снова и снова прокручивал запись с внешних камер. Само по себе падение дождя из трупов на рифтах не редкость, по сути – весь тот белёсый «снег», что непременно сопровождает дайвера в глубоких слоях океана, – это суть в основном органические или минеральные остатки всякого умершего километрами выше. Всё то, что было тяжелее воды, было обречено навеки упокоиться в придонных осадках, постепенно уходя под области субдукции для глубинной переплавки в то, что однажды покажется на поверхности в виде магматических пород при извержении восходящих диапировых расплавов или же, что куда вернее, навсегда сгинет в толще астеносферы, миллиарды лет обогащая её углеродом на радость будущим поколениям любительниц бриллиантов.

Да и туша левиафана тут неслучайна, эти тяжеловесы ныряют до четырёх «ка» на голом миоглобине, так что ни азоточка, ни кислородное отравление им не грозят. Нырнул старик и умер, с кем не бывает. А вот чего обыкновенно не бывает, так это отчётливо различимого на записи длинного косого разреза вдоль спинных мышц гиганта. Никакая глубоководная тварь такого проделать не может, они тут сплошь мягкотелые.

Потому, выйдя ещё спустя час маршевого хода в зону прямой связи со станцией, Вернер первым делом отбил домой сигнал тревоги. В их секторе явно орудовала какая-то немаленьких размеров саба. Маленькую левиафан, пожалуй, и сам бы огулял, приняв активность сонаров за вящий сигнал к спариванию.

Отбил, но голосовую связь от греха не стал активировать, мало ли что. Инструкции перед каждым рейсом были предельно чёткими – при обнаружении активности посторонних крафтов в районе базирования соблюдать режим тишины и прекратить всякое движение до исчерпания резервного запаса по газам, после чего малым ходом вернуться в док. Все над этой инструкцией ржали, какие тут посторонние на четырёх «ка». А вот, видать, такие.

Впрочем, сонар никакой активности больше не демонстрировал, так что Вернер не стал дожидаться, пока углекислота из ушей потечёт, и прямиком направился к рифту.

Пока сидел в переходнике, то и дело заботливо «продуваясь» да тоскливо наблюдая за стекающими по голым стенам шлюза струями воды, Вернер успел изрядно подумать над случившимся, так что когда датчик выравнивания давления у люка загорелся зелёным, а в проём сунулась озадаченная рожа Петры, настроение у него уже было окончательно испорчено.

– Где старпом?

– Родионыч только ускакал наверх, – Петра неопределённо помахала пальцем, – докладывать о происшествии.

– Злой?

– Да уж недобрый.

– Понятно, – протянул Вернер. – Хотя нет, непонятно. Непонятно, почему у меня на душе не радость по поводу успешного спасения при непосредственной угрозе организму, а как будто кошки нагадили.

– Только это? Кость не ломит? Кислороду дать? – Петра озабоченно полезла к нему задирать веко и смотреть роговицу, а ну как на него кессонка нашла.

– Да уйди ты, богу в душу, – окончательно разозлился Вернер.

– Нет уж, по инструкции положено. Давай сюда руку.

Следующие пару минут Петра не без удовольствием прикладывала к его помпе манжету дабы, тщательно послюнявив дайверский карандашик, перенести все показания на планшет.

– Ну что, довольна?

– Ещё как. Группа по азоту – вторая!

Вернеру оставалось только вздохнуть. Злиться на Петру его надолго никогда не хватало.

– Что у тебя там случилось-то?

– Это я как раз Родионычу и хотел доложить.

– Так он уже в курсе. А я – нет, – намекнула после паузы Петра. Ну тупой тебе попался бадди, терпи.

– Мне левиафан на голову упал.

– Серьёзно? – Петра как бы размышляла, шутит Вернер что ли.

– Серьёзнее некуда. Мёртвый, громадный, полсотни длиной, спина распорота вдоль хребтины. Чуть на дно меня не утащил, зараза.

– А, так вот чего такой кипеш, – задумчиво потянула Петра.

– Если бы я груз не сбросил, был бы куда круче. Пришлось бы вам мой хладный труп ещё с месяцок по всему дну разыскивать.

– Это вряд ли. Мементо мори. В смысле бесполезно это. Не было ещё случая, чтобы на маршруте пропадал дайвер, и его потом находили. Не те тут масштабы, чтобы поисковые усилия стоили того.

– Ну спасибо тебе, обрадовала ты меня сейчас несказанно, добрый ты человек.

Но Петра осталась глуха к его сарказму. Отворяя дверь во внутренний шлюз, она махнула ему, мол, проходи. Пока шла декомпрессия, оба молчали. Так же молча и не сговариваясь на выходе оба повернули во второй люк налево.

В кают-кампании было тихо, там царил привычный полумрак, и только в углу тихонько возился, гремя стаканами, робоуборщик.

– Теперь, наверное, все рейсы отменят. «Аргонавты» там заманаются ждать.

– Ничего, не заржавеют твои «аргонавты». У них резервного ресурса месяца на три хватает. Груз же их и вовсе миллион лет ждал, и ещё подождёт. Микротом при нуле не протухает.

– Да я знаю. Просто бесит, что вся эта секретность работе мешает.

– Кому мешает, кому и не мешает. Ты же не думаешь, что всю эту махину тут ради исследований глубин понастроили, в такой-то дали?

– Эстуарий Хамзы есть природный феномен, естественный резервуар, способный нетронутым сохранять генный материал приповерхностных биомов как в оригинальном состоянии, так и в виде остаточных фрагментов, закреплённых спорами бактерий в результате горизонтального переноса, – Вернер монотонно бубнил заученный текст, как по шпаргалке, для поддержания ритма поводя слева направо указательным пальцем. – Таким образом в руках учёных всего мира оказался уникальный источник геномов и протеомов вымерших биот, что в результате дальнейшего сбора и изучения указанного материала позволит искусственно воспроизводить их в полноценном объёме, равно как драматически расширить инструментарий современной генной инженерии для производства новых жизненных форм на основе механизмов моделирующего отбора в виртуальных средах.

Только тут Вернер исчерпал объём лёгких, напоследок шумно вдохнув.

– И не надоело?

– Нет. Надо же на чём-то дыхалку тренировать. Тем более что это правда. Чёрные курильщики, эстуарии и вулканические резервуары. Больше нам негде искать экзотические формы жизни, а такими темпами скоро уже и всякая жизнь станет экзотической.

– Тебя послушать ты из этих, из климатоалармистов.

Вернер устало покачал головой.

– Дело не в климате. Климат на Матушке может быть любым. От криогения по Венеру включительно. Жизнь ко всему приспособится. Другое дело, что всякое подобное изменение всегда приводило к массовым вымираниям. И человек вполне может оказаться отнюдь не последним многоклеточным в списке на выбывание.

– Человек вон даже на четырёх «ка» себе живёт.

Оставалось только кивнуть.

– Живёт. Точнее, видишь, прячется. От чего или, вернее, от кого мы тут прячемся, если мы так уверены в своём завтрашнем дне?

– Не знаю, ты мне скажи.

Иногда Петра становилась невыносимой. Кажется, в такие моменты она продолжала спорить просто так, ради самого спора, от скуки.

– Это пусть тебе, вон, Родионыч скажет, когда вернётся. Ты никогда не задумывалась, что мы вообще тут делаем?

– Тут это на рифте? – как будто не поняла Петра. – Так это. Исследуем.

– Не на рифте. На дне. На четырёх «ка».

Она молча смотрела на Вернера, мол, ты начал, ты и договаривай.

Ну нет. В ответ он привычным дайверским жестом помахал у правого уха растопыренной пятернёй. «Переходим на прямой канал».

Усмехнувшись, Петра послушно повторила жест.

Весь дальнейший диалог прошёл в полной тишине, и только гримасы на лицах выдавали их двоих перед посторонними.

Тебя никогда не интересовало, что творится там, за стенами, в соседних гермосекциях?

Честно? Не особо. Да и какое мне дело до дел всяких там геологов и океанологов.