— Помолчи.

Ему легко было говорить — он так и остался вредным мальчишкой-гением, который разгадывает загадки. Он не видел и четверти того, что видела Гермиона. Ни одной смерти. И он никогда не жил в палатке и не питался полусырыми грибами. Его не пытали.

— Ты не можешь об этом говорить, — прошептала она. Шерлок напрягся. Гермиона приготовилась услышать что-то еще более жестокое, но вместо этого Шерлок сказал:

— Извини. Мне не стоило так говорить.

Гермиона почувствовала, что надувающийся было шарик гнева в ее груди исчез. Она попыталась улыбнуться, сделала шаг вперед, и снова оказалась в объятьях Шерлока. Он придерживал ее за плечи и прижимал к себе так заботливо, как никогда в жизни. Гермиона закрыла глаза и спрятала лицо у него на груди, обняла его за шею. Пусть он вредный и порой говорит чудовищные вещи, он живой. Настоящий. Эта простая мысль ввергла Гермиону в шок. Он был настоящим. Даже тогда, когда ее окружали волшебные фокусы, безумные, как Шляпник с Мартовским зайцем, Шерлок оставался настоящим. Она подняла голову и встретилась с ним взглядом.

Она никогда не рассматривала лицо Шерлока со столь близкого расстояния. Когда-то мама заметила, что он симпатичный. Тогда это звучало глупо и смешно, но сейчас Гермиона как-то отстраненно заметила, что у него действительно приятные черты. Не правильные, а именно приятные и очень запоминающиеся, яркие. Создавая его лицо, природа не жалела красок и акцентов. Скулы — чрезмерно острые, подбородок — отчетливо выпирающий, глаза — насыщенно-голубые, светящиеся, как патронус, губы — слишком точно очерченные, будто бы подведенные карандашом. Гермиона почувствовала, как в легких кончился воздух. Его губы были слишком близко. Теплые. Живые.

Она зажмурилась, как перед прыжком в воду, и поцеловала его.

Если бы сейчас кто-то решил проникнуть в ее сознание, он наткнулся бы на идеальный окклюментный щит. Не было ни одной мысли.

А потом Шерлок ответил на поцелуй.

Гермиона раньше целовалась, несколько раз. Поцелуй Виктора был похож на сказку или на сон — нежный, горячий. Он так смутил Гермиону, что она вырвалась и убежала прочь, а потом два дня пряталась от Виктора, пока тот не нашел ее и не притворился с удивительной деликатностью, что ничего не было.

Каждый поцелуй Рона был жадным, как будто он боялся потерять ее. С ним было естественно и легко.

Шерлок целовал иначе — только губами, сухими и слишком холодными, плотно сжав зубы, не закрывая глаз. Гермиона, снова встретившись с ним взглядом, почувствовала желание вырваться, отстраниться, но не сумела — он слишком сильно вцепился в ее плечи и прижал к себе. Тогда Гермиона медленно, точно зная, что не стоит этого делать, подняла руку и провела по его волосам. Шерлок вздрогнул всем телом и чуть подался вперед, Гермиона зарылась пальцами в мягкие кудри, и он закрыл глаза. Объятия стали чуть мягче, но вместе с тем — сильнее.

Гермиона никогда не была романтичной девушкой, во всяком случае, не считала себя таковой, но все-таки мечтала о том, как встретит парня, которого действительно полюбит. Как они будут долго и много гулять, разговаривать обо всем на свете. Потом между ними возникнет чувство, сначала это будет влюбленность, но потом она превратится в любовь, из которой вырастет страсть. Начиная встречаться с Роном, она отказалась от части этих мечтаний, но по-прежнему предполагала, что физическая близость с ним наступит не скоро и будет логичным продолжением духовной близости и влюбленности.

Но она никогда не думала о том, что ее первый сексуальный опыт будет таким — болезненным, отчаянным. Та часть сознания, которая все еще управлялась здравым смыслом, кричала, что все это необходимо прекратить, но Гермиона уже не слышала ее. Что-то в ней было уверено — еще немного, еще один поцелуй, еще одно прикосновение, и она сама оживет, перестанет чувствовать это бесконечное отчаянье. Она прижималась к Шерлоку всем телом, отвечала на каждое его движение, надеясь забрать у него немного жизненного тепла, но бестолку — Шерлок не был теплым. В нем не было мертвенного холода, но и того тепла, которое Гермиона искала, тоже не было. Он почти не открывал глаз, не произносил ни слова, с его губ не срывалось ни единого стона, и только пот — на висках, на спине, — выдавал его напряжение.

Обычно говорят, «когда все кончилось»… ничего не кончилось. Не было вспышки, взрыва, ничего удивительно приятного или волшебного. Шерлок отстранился и открыл глаза, и Гермиона испугалась его взгляда. Он не был осуждающим, удовлетворенным, оценивающим, разочарованным — он был безжизненным. Как будто Шерлок смотрел на давно изученный образец плесени — скучный, жалкий и никому не нужный.

Гермиона вздрогнула и поняла, что должна что-то сказать. Что угодно, чтобы вернуть обратно того Шерлока, которого она знала столько лет и которому доверяла. Пошутить. Нужно было пошутить. Про неоценимую помощь в борьбе со стрессом, например. Это заставит его расслабиться, он хмыкнет и посоветует найти себе парня, так как стресса в жизни у Гермионы хватает, а он далеко не всегда может оказаться под рукой. Потом они смогут выпить чаю и забыть об этом инциденте навсегда.

Но она не успела ничего сказать. Шерлок отвернулся от нее и встал с постели, набросил на себя рубашку, дошел до стола, взял сигарету, закурил (а Гермиона и не знала, что он курит. Вот почему его губы горчили), а потом заметил:

— При сексе по дружбе страдает качество либо секса, либо дружбы. Так что стоит выбрать что-то одно.

Кажется, его фраза про мертвых не была пределом — он смог сказать нечто еще более жестокое и болезненное. Гермиона почувствовала, как ее кожа холодеет и покрывается мурашками. Она нервно вздрогнула и медленно, чувствуя себя бактерией под линзой микроскопа, подняла с пола мантию, надела. Достала из кармана волшебную палочку, привела в порядок смятую постель. Повернулся к Шерлоку и замерла. Нужно было что-то сказать, но она не могла подобрать слов. Он молча курил, выдыхая едкий дым, от которого свербело в носу, и, кажется, не моргал. Гермиона поняла, что не может больше выносить его взгляд. Из глубины сознания пришла мысль о том, что на Хогвартсе сейчас нет никакой защиты. Гермиона закрыла глаза и вслепую аппарировала в свою бывшую спальню — единственное место, которое она сейчас могла хотя бы отдаленно назвать своим.

В комнате было пусто и почти ничего не изменилось с прошлого года. Только ее вещей на тумбочке не было. Гермиона рухнула на пустую постель, уткнулась в подушку и заплакала.

Во всяком случае, теперь она снова могла плакать.

Шерлок остался стоять возле стола, механически делая затяжку за затяжкой и глядя на то место, с которого только что исчезла Гермиона. Он хотел, чтобы она исчезла.

Если отбросить в сторону чувства и прочую шелуху, секс — простейшая биологическая функция, такая же, как, скажем, прием и переработка пищи. Именно так следовало его воспринимать. Но не получалось.

Шерлок впервые потерял контроль над свои разумом, сквозь возбуждение (это же элементарно — выработался окситоцин, спровоцировал выброс эндорфина) не могла прорваться холодная трезвая логика. Он делал то, чего нельзя было делать — поддавался эмоциям, сантиментам. И не мог остановиться.

Где-то за гранью возбуждения, в глубине его сознания раздавались негромкие укоризненные голоса.

— Мне стыдно за тебя, Шерлок, — сокрушался Мафкрофт.

— Остановись! Это худшее, что ты делал в своей жизни, — вторила ему Гермиона.

Гермиона. Одна — обнаженная, испуганная, с закрытыми глазами, — целовала его, вторая — спокойная, одетая в джинсы и свитер, — укоряла. Шерлок сходил с ума. Он обычно умел отгораживаться от того, что творилось в Чертогах его разума, но сейчас сделать это не получалось. Он слышал голоса Гермионы и Майкрофта и не мог заставить их замолчать.

Он должен был прекратить это, но не мог.

Когда она исчезла из его комнаты, он почти почувствовал облегчение. Вернее, подумал, что должен был бы его почувствовать. На деле же он не чувствовал ничего.